сейчас беззащитного, была сильнее любых предостережений.

Они оставили жертву и обернулись. Увидев бегущую девчонку, удивились, один, кажется, даже растянул рот в ухмылке…

На белый снег, искрящийся синим под светом далеких фонарей, тоненькой струйкой брызнула кровь. И сразу — потоком, фонтаном. Размазались перед глазами звезды в прорехах туч; резанул мороз, как наждачная бумага. Сашка увидела себя сидящей в сугробе, рядом лежали неподвижно три человека, четвертый полз, хрипя, прочь, к дороге.

Очень болели руки. Ладони. Обе. Сашка посмотрела на них; указательные пальцы были в липкой пленочке крови, как в темных напальчниках.

Она огляделась, ища кого-то. Тут только что кто-то был; тишина, темнота, прокатила машина по дороге, не остановилась…

Сашка опустила руки в снег.

Рядом, в переходе, помещался телефон-автомат. «Скорую» вызывают бесплатно. «Ноль-три».

Утром мама, собираясь на работу, напевала и резала хлеб. Сашка пришла из своей комнаты, и слова рвались из нее, подступали к горлу.

«Мама, — хотела она сказать, — не отпускай меня в Торпу. Я не поеду туда. Они что-то делают со мной, я не знаю, что. Я не могу туда ехать, я боюсь!»

— Доброе утро, Сашхен, — мама улыбнулась и заложила за ухо прядь, упавшую на глаза. — Яичницу будешь? С колбаской?

Сашка увидела ее лицо, мягко подсвеченное утренним солнцем. Мама была жива, здорова и счастлива. За стенкой шумела вода — Валентин принимал душ.

— Угу, — промычала Сашка, не размыкая губ.

Вернулась к себе в комнату, закрыла дверь. Упала на четвереньки. Ее стошнило; несказанные слова раскатились по комнате золотыми, выпачканными слизью монетами.

— Девушка! Вставайте!

— А?

Темнота. Покачивание вагона.

— Девушка, Торпа через пятнадцать минут! Вставайте, у вас билет до Торпы!

Спали люди под пыльными железнодорожными одеялами. Окна запотели, кое-где покрылись изморозью. По обе стороны вагона проплывал снег, снег; где-то на столе звенела ложка в пустом стакане.

— Я хочу, чтобы это был сон, — пробормотала Сашка.

Но ничего не изменилось.

В конце апреля затяжная холодная весна вдруг сменилась почти летним теплом. Однажды утром, в половине пятого, Сашка проснулась с твердым желанием вымыть окно.

Уже просыпались птицы. Уже разошлись облака. Сашка села на постели; с тех пор, как третий курс сдал свой «переводной» экзамен и отбыл на «другую базу», в общежитии стало просторнее. Лиза нашла наконец-то для себя квартиру и жила теперь в городе, в переулке между Сакко и Ванцетти и улицей Труда. Оксана перебралась к подружке из группы «Б», и Сашка, вот роскошь-то, получила в свое распоряжение всю двадцать первую комнату.

Она нащупала ногами тапочки. Подумала: «Вот тапочки, в них не холодно». Встала. Постояла, примериваясь к изменчивому вектору тяготения. Подошла к окну.

Последние недели ей хотелось изобразить на стекле свое отражение. Она рисовала по вечерам, когда снаружи было темно, а в комнате горел свет. Сашка рисовала отражение гуашью. Каждый день получалось по-новому. Утренний свет тщетно пытался пробиться сквозь ее рисунок; гуашь была непрозрачная и ложилась густым слоем.

«Надо набрать воды, — подумала Сашка. — Окна моют водой».

Она подошла к двери. Проемы имели скверную привычку выскальзывать, как маринованный гриб из- под вилки. Поэтому Сашка сперва нащупала дверь руками, обозначила препятствие справа и слева, а потом только вышла.

Тускло поблескивал линолеум. Далекое окно отражалось в стене, выкрашенной масляной краской. «Как красиво», — подумала Сашка.

И пошла по коридору, на всякий случай ведя рукой по стене.

Жестяное ведро стояло, где обычно — под раковиной. Сашка набрала воды в трехлитровую банку, перелила в ведро. И опять. И еще раз. «Девять литров воды». Взяла ведро за тонкую ручку и понесла в комнату.

Дверь за время ее отсутствия успела отползти на полметра. Сашка ударилась лбом о косяк и немножко расплескала воду. «Ничего. Теперь я пройду».

Тряпки — обрывки старых наволочек — были спрятаны в щель за батареей. Отопление выключили две недели назад. Сашка оборвала бумажные ленты, вытащила из щелей желтый поролон, намочила тряпку и, роняя капли, провела по гуашевому рисунку: сверху вниз и слева направо. У ее нарисованного отражения были почему-то голубые глаза.

Глаза. Надо видеть. В последнее время она могла думать только о том, что видно глазами. Строчки в учебнике тоже были видны; Сашка читала, стараясь не шевелить губами, и страницы под ее взглядом меняли цвет. Краснота ползла от корешка, заливала страницу будто клюквенным соком, а потом страница медленно выцветала, делалась желтой, и дальше — изумрудной. Читая, Сашка не думала вовсе.

Гуашь размазывалась. Сашка водила рукой из стороны в сторону, иногда опускала тряпку в ведро, но не выжимала; ее тело казалось расслабленным, размытым, как эта краска. Будто она, Сашка, — лужица горячего воска. Пространства вокруг сжимались и вытягивались, время обламывало стрелки часов и путалось в недрах электронного будильника. Время никому не служило и ни перед кем не отчитывалось. Только что была половина пятого — и вот уже восемь, пора собираться в институт.

Сашка бросила тряпку в ведро. Посмотрела на небо сквозь все еще мутное стекло. Открыла раму; снаружи было прохладно и пахло сиренью.

«Собираться в институт».

Она перевела взгляд на приоткрытую дверцу шкафа. «Шкаф для одежды». Надеть одежду. Джинсы… Взять книги. Тетради. Пора на занятия. Первая пара — философия.

Она двигалась в общей толпе первокурсников, здороваясь, кивая, даже улыбаясь. «Это люди. Надо говорить». Она усаживалась на привычное место и раскрывала конспект. Она слушала с неподвижным лицом череду непонятных слов, смеялась, если вдруг смеялись все. И писала что-то на тетрадном листке — записывала слова за словами.

Выходить из аудитории всегда старалась последней — чтобы придержать дверь. Медленно. Постепенно. Вторая пара — пустая; нет занятий. Надо идти и читать учебник.

Придерживаясь рукой за стену, она шла в читальный зал. Поздоровавшись со стулом библиотекарши, усаживалась у окна и раскрывала текстовой модуль на том месте, где вместо закладки лежала открытка ко дню рождения — от мамы. На открытке была нарисована овца с букетом колокольчиков.

Она не случайно выбрала эту закладку. Здравый смысл подсказал ей, что ее день рождения для мамы важен; она позвонила домой и, разговаривая, держала открытку перед глазами. От мамы остался только голос; Сашка не видела ее и не могла представить, поэтому говорила с овцой. Овца улыбалась; Сашка понимала, что надо быть радостной, и улыбалась тоже.

С тех пор открытка напоминала ей о чем-то, чего она не могла представить. Это овца; она радуется. У меня был день рождения. Мне восемнадцать лет. Я должна прочитать параграфы семнадцать и восемнадцать.