совсем юных людей: девятнадцатилетняя и еще незамужняя Ливилла и шестнадцатилетний Клавдий; последний редко являлся, ибо с детства страдал многими затяжными болезнями, а когда чувствовал себя более или менее сносно, то его всегда приносили на носилках, и на голове у него был паллиол, особая шапочка, защищавшая от простуды уши и горло.
Те еще посетители. Но были и не родственники. С Друзом, сыном Тиберия, — ему уже было за двадцать — проник в компанию хорошо знакомый нам Аттик Курций, бывший Друзов наставник и друг Феликса. Из прочих Феликсовых друзей к Юлии стали приглашать Публия Кара, дружившего с младшим Домицием Агенобарбом, и Секста Помпея, всегда приходившего с младшим Барбатом. Когда на носилках и в шапочке приносили Клавдия, его сопровождал Цельс.
Еще одного человека надо упомянуть. Звали его Децим Юний Силан. Двоюродный дед его, Марк Юний Силан, был вторым консулом в девятое консульство Августа; отец его, Гай Юний Силан, был консулом в год Юбилейных игр; старший брат, Кретик Силан, уже был сенатором. Самому же Дециму Юнию в тот год исполнилось тридцать лет, и он был очень красивым мужчиной, которым любовались не только женщины, но и собратья по полу. Этого Силана к Юлии привел его друг Гай Крисп Пассиен.
Один раз даже меня пригласили — нет, конечно, не Феликс, а Кар, который все сильнее ко мне привязывался, наверное, потому что я готов был часами слушать его стихи, его поэму о Геркулесе, а другие избегали этих утомительных декламаций.
XV. Феликс, когда меня в первый раз привели к Юлии — он в качестве наставника и будучи другом опекуна Фабия неизменно участвовал в каждом сборище, в каждой прогулке, — Феликс сделал вид, что не заметил моего появления в доме своей воспитанницы. Он либо скользил по мне невидящим взглядом, либо вообще не смотрел в мою сторону. Но я не чувствовал себя покинутым на произвол судьбы. Аттик со мной приветливо разговаривал в атрии. В триклинии меня заставил возлечь рядом с собой милейший наш Кар. Секст Помпей тоже уделял мне внимание и рекомендовал некоторые блюда — насколько я понял, он играл роль распорядителя пира.
Когда же прием закончился, мы с Секстом и с Публием вышли на улицу и стали дожидаться Феликса. Но так как он долго не выходил, мы, попрощавшись, разошлись, каждый в свою сторону. Я шел к дому и вдруг почувствовал, что за мной кто-то идет в отдалении. Я обернулся и увидел Феликса.
Я замедлил шаг, и Феликс стал меня догонять. Он, как и я, шел в одиночестве и, стало быть, без факелов и фонарей — ночь, впрочем, была лунной, а улицы в этом районе Города чистые и спокойные.
Поравнявшись со мной и по-прежнему как бы меня не видя, в темноту перед собой, куда он глядел, Феликс сказал:
«Ее мать уже, наверно, давно потеряла тот солнечный блеск волос и тот белоснежный оттенок лица, которыми она когда-то, при первой нашей встрече, меня ослепила».
Я не ответил. Я решил, что, если Феликс на меня не смотрит, мне неудобно отвечать на его реплику. А вдруг он сам с собой разговаривает, и я напугаю его своим присутствием. Но шаг я прибавил, чтобы идти с ним рядом.
Мы дошли до перекрестка, на котором стояла статуя Тривии и алтарь перед ней, и Феликс, взглянув на небо, задумчиво произнес:
«Да, иногда почти вот так… Будто облако наплыло… Лицо затуманивается, и в нем проступают черты… уже не ее, а ее матери… А когда туман рассеивается, я некоторое время не могу отделаться от впечатления… Вчера, нет, третьего дня после вечерних занятий она попросила меня прогуляться к храму Минервы, не в лектике, а в сопровождении двух прогулочных рабов. Хотя это не рекомендуется, я ей не смог отказать… И солнце было так низко, лучи его были какими-то огненно-черными, как будто падали в колодцы, и оттуда выплывали наружу тени… много теней, каких-то искрящихся… Я смотрел на нее и не верил своим глазам. Это была не она!.. Это была она!.. Они вдруг совместились в одном облике…»
Феликс путанно говорил. Я его точно цитирую.
Мы ушли с перекрестка и миновали еще один квартал, приближаясь к портику Ливии. И тут только Феликс повернулся ко мне, остановился и меня остановил, ухватив за одежду.
«Теперь ты ее видел, — сказал он. — Ты ее, конечно же, хорошо рассмотрел. Ты не заметил сходства? Оно тебя не поразило?»
«Да. Они…они в чем-то похожи», — осторожно ответил я.
«Похожи?! — удивленно воскликнул Феликс. — Они словно одно лицо! И та же фигура. И те же движения… Она меня бросила, оставив свою тень, свое подобие… Зачем? Я не знаю… А ты знаешь?»
Я не знал, как ответить. И, пока соображал, Феликс на меня рассердился:
«Пришел в дом и на меня даже не смотрит, как будто я для него пустое место. Идет по улице и не обернется, будто не чувствует, что я за ним иду… Давний друг! Чуткий Тутик! Ты всё растерял среди диких гельветов. Ты сам стал гельветом!.. Ну и иди своей дорогой!»
Выкрикнув это, Феликс повернулся и направился в сторону Капитолия.
Я пошел следом. Но он мне крикнул через плечо:
«Нам в разные стороны! Я тебя слишком долго ждал!»
Я ускорил шаг. Но он снова на меня крикнул:
«А теперь не жду! Ты мне не нужен!»
Я остановился. Феликс ушел.
XVI. Я стал искать новой встречи с глазу на глаз. Но Феликс либо занимался с внучкой Августа, либо работал у себя на вилле, куда его жена никого не пускала, либо был окружен друзьями и, облепленный ими, продолжал делать вид, что я для него человек, с которым ему не о чем разговаривать.
Благодаря Кару я еще несколько раз побывал у Юлии Младшей и уж постарался хорошенько ее разглядеть.
Да, она была похожа на мать. Но сходство их не было таким
Волосы тоже рыжие, но не огненные, как у матери, а, я бы сказал, солнечно-золотистые. Глаза — не зеленые и не бездонноглубокие, какими они часто бывали у Юлии Старшей, а темносиние и именно бархатные, как пуговки, прикрытые длинными каштановыми ресницами. Лицо — бледное; но у ее матери эта бледность завораживала и пугала, а у дочери — ласкала и очаровывала… Чувствуешь разницу?.. Ну и фигура: у Юлии Младшей она была безупречной, а у Старшей, ты сам помнишь: массивные бедра, коротковатые ноги… Я вот что хочу сказать: внешностью своей Юлия Младшая словно исправила телесные недостатки Юлии Старшей, а достоинства ее, не утратив, как бы смягчила, чтобы они не отпугивали своей вызывающей необычностью. Внешне дочь безусловно превосходила мать. Но внутренне…
Старшая, чтобы про нее ни говорили, и вправду была похожа на сошедшую с неба богиню. — Младшая была даже не статуей, а статуэткой…Такие, из слоновой кости, можно увидеть в лавке на Священной дороге.
Мать была не по-женски умна, а дочь — именно по-женски наивна и, пожалуй, глупа той самой игривой и обаятельной глупостью, которая многих мужчин к себе привлекает, иногда умных и сильных, когда они устают и хотят отдохнуть от своего ума и от своей силы.
Юлия Старшая часто излучала мраморный холод. — Юлия Младшая была со всеми неизменно приветлива, даже со слугами. Когда я впервые заговорил с ней, она на меня так ласково и тепло посмотрела, будто мы с ней с детства были знакомы, — а она едва ли меня помнила, в своем детстве. А потом так же нежно и радостно стала смотреть на раба, который подливал ей вино…Она, словно бабочка, перепархивала с цветка на цветок, не особенно различая, кто перед ней. Но если этот цветок, то есть человек, начинал говорить ей приятное — неважно, что он хвалил и какого качества была его лесть, — Юлия одаривала его такой благодарной, такой лучезарной, такой сладкой улыбкой, что, казалось, она ему вовек не забудет. Но едва похвала завершалась, Юлин взгляд перепархивал… Я заинтересовался и решил на себе испытать. Я специально, ни с того, ни с сего, вдруг принялся расхваливать узоры на скатерти, которой покрыт был наш трапезный стол. И тотчас солнечная бабочка на меня опустилась, улыбкой обласкала и взглядом согрела. Но я потом замолчал и нарочно не раскрывал рта, и Юлия на меня ни разу не взглянула. И лишь когда подали десерт и я стал нахваливать фрукты: дескать, на них не видно ни единого
