каким-то насмешливым прищуром, как иногда смотрела… ее мамаша… И обязательно что-нибудь скажет, короткое, колкое… Какими же разными могут быть дети у одного человека! Цветок и колючка, шелк и деревенская шерсть, мед и горчица… Она на два, нет, даже на три года моложе Юлии, но выглядит старше ее лет на пять. И с Юлией тоже часто бывает колкой и резкой. Она и Марции иногда дерзит. Она никого не боится… Разве что Ливию. С ней она всегда почтительна и в ее присутствии, как правило, молчит и лицом не гримасничает».
Феликс еще некоторое время рассказывал мне про Агриппину. Сообщал всем известные вещи: например, о том, что Агриппина, выйдя замуж за Германика, следует за ним по пятам, во всех поездках его сопровождает, и только в Паннонию ее не пустили, так как год назад она родила сына, Нерона, и Август строго велел невестке Тиберия оставаться в Риме, а не тащить младенца к войскам и в гущу сражений.
Мы двигались в сторону Фламиниевой дороги. На Агрипповом поле Феликс велел носильщикам остановиться и сказал:
«Тебе лучше здесь сойти. Я еду на виллу, и дома у меня сейчас идет уборка. Извини, Тутик, я не могу тебя пригласить».
Он во второй раз назвал меня
Я вышел из лектики, и мы расстались.
XIII. В конце апреля, накануне Флоралий, мне снова удалось поговорить с Феликсом. В храме Аполлона на Палатине поэты читали свои стихи. Август и Ливия на чтении не присутствовали, но был один из консулов — сейчас не вспомню, кто именно: Силиан Нерва или Ноний Аспренат, — был Фабий Максим и другие влиятельные люди. Феликс исполнял роль судьи — и как фламин Аполлона, и как самый знаменитый римский поэт. Соревновалось несколько стихотворцев, в их числе Публий Кар.
Подводя итоги состязанию, Феликс, обращаясь к собравшимся, стал рассуждать о поэзии, цитировать чужие и свои собственные стихотворные восхваления Аполлона. А я следил за Руфиной, его женой, и видел, с каким строгим вниманием она его слушала, как кивала головой, когда он делал паузы, как шевелила губами, когда он читал стихи — так часто ведет себя школьный учитель, когда его любимый ученик выступает на публике…
Победу присудили эпическому поэту Камерину. Знаешь такого?.. Никто его теперь не знает. Но Феликс тогда его назвал лучшим. В своих гекзаметрах он воспевал древнюю Трою, утратившую Гектора… Так вот, когда декламация закончилась и Феликс подвел итог, люди один за другим стали к нему подходить и интересоваться, почему он предпочел Камерина своему другу Публию Кару. А Феликс им всем отвечал: «Хотя бы потому предпочел, чтобы вы меня не обвинили в пристрастии. В следующий раз назначим другого судью, и Кар свое непременно получит».
Я тоже подошел к Феликсу. И тот, усмехнувшись, спросил:
«Что, тоже будешь упрекать за Кара?»
«Не буду. Хочу поблагодарить тебя за праздник, который ты нам устроил. Ведь поэзия — солнце, греющее наши души».
Сравнив поэзию с солнцем, я лишь процитировал слова Феликса из его заключительной речи.
Феликс поморщился и ответил:
«Ну да, ну да. Только не солнце, а скорее — луна. А та никого никогда не грела».
«А что тогда “солнце”? Что, по-твоему, греет?» — шутливо спросил я.
Феликс глянул на меня с неожиданной серьезностью, подхватил под руку и повлек в дальний угол храма, в сторону от толпившихся людей. И на ухо зашептал:
«Та девочка, с которой я занимаюсь, вот она точно — греет! Ты ее когда-нибудь видел вблизи?.. Если вдруг тебе повезет, обрати внимание на ее глаза. Они у нее бархатные, именно — бархатные. Ресницы такие длинные, что лучи солнца не отражаются в зрачках. Эти зрачки будто гладят тебя и согревают. Я иногда смотрю в эти глаза, слушаю звук ее голоса, стараясь не разбирать слов, потому что они мне мешают… Усталый от всей этой поэзии, от этой весны, в которой я задыхаюсь, я прихожу к ней, грею лицо в ее ласковых взглядах и сам начинаю светиться… Зачем ей поэзия, о которой мы с ней говорим? Она сама по себе, от природы своей выше любой поэзии! Зачем этому чистому и лучистому существу какие-то науки? Они ее только замутняют и затемняют!»
Феликс замолчал. Перед нами стояла его жена, Руфина.
Феликс меня ей представил. Он сказал:
«Когда-то мы с этим человеком жили душа в душу. Но потом он меня бросил, уехал на край света».
Сказав это, Феликс приобнял жену и с гордостью объявил:
«Меня подобрала эта заботливая женщина. Она меня, недостойного, полюбила из-за своего целомудрия. Несмотря на то что много времени ей приходится проводить подле Ливии, она умудряется содержать и городской дом и поместье в безупречном порядке. Она освободила меня почти от всех хозяйственных забот: рабы, клиенты, подрядчики, разного рода работники — все они только с Руфиной имеют дело, а меня не тревожат. Она ради меня стала глубоким знатоком и тонким ценителем поэзии. Ты бы слышал, как она поет мои стихи, аккомпанируя себе на кифаре! У нее не было учителя музыки; ее учила любовь, лучший из наставников… Она, моя дорогая Руфина, мне не только жена — она для меня и хозяйка, и муза, и друг, самый близкий и самый заботливый».
Любая женщина, я подумал, от таких восхвалений должна была смутиться. Руфина, однако, не смущалась. Она смотрела на меня с тем же строгим вниманием, с которым недавно глядела на мужа, когда он произносил речь и декламировал восхваления Аполлону. И, представь себе, один раз даже кивнула головой.
Второй этап
XIV. — В начале мая, — продолжал Гней Эдий, — заточение Юлии Младшей в Белом доме закончилось. Феликс уже давно упрашивал одновременно Фабия и Ливию, доказывая, что его воспитаннице можно и должно предоставить большую самостоятельность. Ливия вместе с Фабием улучили момент и отправились с ходатайством к Августу. «А ты возьмешь над ней опекунство?» — спросил у Фабия принцепс. «Возьму», — ответил Максим. И Ливия его поддержала: дескать, тоже просит и свидетельствует о безукоризненном поведении внучки Отца Отечества. Август пожал плечами и произнес: «Смотрите». И больше ни слова не прибавил. А Ливия с Фабием истолковали этот ответ как разрешение.
После Лемурий Юлия перебралась в тот дом, в котором когда-то жила со своим мужем, Павлом Эмилием. Дом после казни владельца был конфискован в императорскую казну. А теперь его выдали Юлии Младшей под опеку Фабия Максима. Прислуги в хозяйстве почти не осталось, так как Павловы рабы были либо замучены при пытке, либо отправлены в каменоломни и на дальние виллы. Пришлось приобретать новых слуг. Половину из них оплатил Фабий, половину — Ливия. Юлия в покупке участвовала и выбирала для себя сплошь молодых и красивых, не только женщин, но и мужчин: носильщиков, рассыльного, кравчего и виночерпия. Ливия не возражала, но прибавила к Юлиному приобретению опытного повара, расторопную ключницу средних лет, номенклатора и пожилого привратника.
За юной вдовушкой, как ты понимаешь, по-прежнему сохранялся строгий контроль, — ключница, привратник и номенклатор свое дело знали. Ее часто навещали либо Марция, либо Руфина. Гулять разрешали лишь в закрытых носилках и в ближайших к дому местах: близ портика Ливии, вокруг святилища Минервы и в садах Мецената.
Однако по праздникам разрешили принимать у себя гостей. В большинстве своем то были родственники и свойственники.
Например: сын Марцеллы Старшей Марк Валерий Мессала Барбат с женой своей Домицией Лепидой, которая была дочерью Старшей Антонии. Дочь Старшей Марцеллы, Клавдия Пульхра, не приходила, так как с мужем своим Публием Квинтилием Варом находилась в Германии. Марцеллу Младшую, вдову Юла Антония, близко не подпускали. От Антонии Старшей к Юлии часто наведывался Гней Домиций Агенобарб, сын ее и Луция Домиция, который, как ты помнишь, был одним из
