улицы и к набережной лодки никогда не причаливали.
Вынужденно признавшись в этом, Помпей опять ухмыльнулся и зачем-то сказал:
«У Силана с собой была не только либурна. Были две прогулочные лодки».
Я тут же понял, что этим своим замечанием Секст Помпей пытается отвлечь мое внимание от той маленькой тропинки, которая мне приоткрылась.
X. — Отработав Помпея, я принялся за Котту Максима, — продолжал Эдий Вардий. — Я долго с ним впустую провозился, пока не применил в общем-то незамысловатый, но очень коварный для Котты прием. Я стал упрекать его в том, что тогда, на Ильве, он, вместо того чтобы утешить несчастного Пелигна, набросился на него с обвинениями. «Как у тебя язык повернулся?! Как ты смеешь после этого называть себя его другом?!» — гневно восклицал я.
Котта не переносил, когда его в чем-нибудь упрекали, и тут же начинал возражать и оправдываться. А оправдываясь, терял над собой контроль.
Он и тут выплеснул наружу то, что таил в глубине.
Вот что, по словам Котты, случилось с Пелигном и с Юлией:
В один из вечеров, незадолго до отъезда из Бай, учитель давал урок своей ученице. И вдруг вошел… нет, не Децим Силан, а Агриппа Постум, младший брат Юлии! Он прервал урок и велел подать вино и закуски, чтобы отпраздновать свой приезд. Накрыли в триклинии. Возлегли втроем: Феликс, Постум и Юлия. Слуг выгнали. Разливал вино Феликс. Агриппа пробыл недолго. Объявил, что на следующий день к полудню ему надо быть в Регии.
Когда Феликс на Ильве всё это Котте поведал, тот стал возмущаться:
«Агриппе было категорически запрещено покидать Соррент! Он оттуда тайно бежал и приплыл к вам в Байи! А ты с ним ужинал и распивал вино!»
«Но я ведь не знал, что он бежал из-под стражи. Он сказал, что его отпустили…»
«Кто отпустил?!»
«Он не сказал кто. Он просто сказал: «отпустили». И добавил, что, повидавшись с сестрой, собирается навестить мать, в Регии».
«Он врал тебе. Он всегда врет! — негодовал Котта. — Как ты, умнейший из нас, не смог догадаться? Тебе оказали честь, доверили Юлию. А ты… Ты повел себя, как… как какая-нибудь сводня!»
«Клянусь тебе: мне в голову не пришло!.. А Юлия вся просияла, когда увидела брата. И я очень обрадовался, что ссылка его наконец закончилась и мы можем вместе, как в старые времена… Мы ведь дружили с Агриппой, он приглашал меня с собой на рыбалку. Я небольшую поэму ему посвятил: о рыбной ловле и о рыбах, которые водятся в наших морях, об их повадках, о способе ловли. Я назвал ее «Галиевтика»…Но даже если сбежал. Кто я такой, чтобы прогонять его от родной сестры, выпроваживать из дома его отца? Ведь он теперь — сын великого Августа!.. Да он бы меня и не послушал. Он был навеселе. Еще до того, как мы легли за стол…»
«А почему ты тут же не сообщил о непрошеном госте? Тому, кому следовало?» — спрашивал Котта. А Феликс в ответ:
«Юлия меня попросила никому не рассказывать. А я все ее просьбы всегда выполнял».
«Но слуги ведь видели?!»
«Он приехал на лодке. На нем был дорожный плащ. На голове — капюшон… Его могли не узнать».
«Агриппу не узнать?!.. Ты думаешь, о чем говоришь?!» — бушевал Котта.
«Да, ты прав, — тут же тихо согласился с ним Феликс. — Вот я и подумал: пусть слуги сообщают, а я сделаю так, как Юлия просит».
Гней Эдий перевел дух и продолжал:
XI. — Ну как, прояснилась картина?.. Переговорив с Коттой, я тоже так думал. И, честно говоря, удивлялся жестокости Августа. Постума за самовольное бегство можно и, наверное, нужно было наказать. Но Юлию и Феникса за что? В чем их вина?.. Так я размышлял. И вдруг вспомнил о слове «стихи». Этот ключик у меня еще не работал.
Им я попытался открыть ближайших к Пелигну: Кара, Цельса и Аттика. Сработало на последнем — на Аттике Курции. Я несколько раз заговаривал с ним о стихах, которые в своих элегиях проклинает Назон, и Аттик в ответ пожимал плечами: дескать, не знаю, наверно, «Аморес» или «Наука», какие еще?
И тогда я спросил, вернее, сказал:
«Ты не знаешь, так я знаю. Вспомни: Байи, ночь, либурна, человек в плаще с капюшоном…».
Я это проговорил, ни на что не рассчитывая, так сказать, наудачу.
Аттик, сама осторожность, внимательно посмотрел на меня и, грустно улыбнувшись, ответил:
«Раз мы оба знаем, зачем говорить».
И тут я снова сказал наугад:
«Я одного не знаю: что он им тогда читал».
Аттик снова внимательно на меня посмотрел и, перестав улыбаться, спросил:
«А это так важно?»
«Для меня — да, очень важно».
«Ну, скажем, “Метаморфозы”», — сказал Аттик и стал смотреть в сторону.
«А что оттуда?»
«Ну, допустим, “Библиду”, — сказал Аттик, поднял глаза к потолку и прибавил: — Больше я тебе ничего не скажу… Потому что не знаю… И знать не хочу».
«Только одно еще мне скажи, — попросил я, — Феликс сам начал читать? По собственной инициативе?»
Аттик посмотрел на меня так, как смотрят на человека, вдруг ни с того, ни с сего сказавшего глупость. Но произнес ровным тоном, без удивления и без укора:
«Разумеется, не сам. Юлия его попросила. А… а
Тут Эдий Вардий спросил меня:
— Ты знаешь, кто такая Библида? Тебе известна ее история?.. Дочь царя Милета, основателя древнего города в Карии. Между прочим, внучка самого Аполлона!.. Злосчастная эта Библида влюбилась в своего родного брата, Кавна.
— Вот что он читал им! Юлии и Постуму! Сестре и брату! Внучке и внуку Августа! — вдруг стал выкрикивать Гней Эдий, яростно выпучив на меня свои круглые глаза.
Но в следующий момент глаза его вернулись в свои орбиты — они, как я не раз отмечал, обладали таким странным свойством: мгновенно выпучиваться и тут же возвращаться в глазницы, в них почти проваливаться, — перестав на меня таращиться, Вардий чуть ли не шепотом продолжал:
