Бор, крыши, скалы – в морозном дыме.Финляндской стужей хрустит зима.На льду залива, в крутом изломе,Белеет зябнущих яхт корма… А в Ваамельсуу, в огромном доме,Сукно вишнёвых портьер и тьма.Вот кончен ужин. Сквозь дверь налевоСлуга уносит звон длинных блюд.В широких окнах большой столовой —Закат в полнеба, как Страшный Суд… Под ним становится снег багровымИ красный иней леса несут.Ступая плавно по мягким сукнам,По доскам лестниц, сквозь тихий домПодносит бабушка к страшным окнамМеня пред детски безгрешным сном.Пылая, льётся в лицо поток нам,Грозя в молчанье нездешним злом.Он тихий-тихий… И в стихшем домеМолчанью комнаты нет конца.Молчим мы оба. И лишь над нами,Вверху, высоко, шаги отца:Он мерит вечер и ночь шагами,И я не вижу его лица.
1935
* * *
Нет, младенчество было счастливым:Сосны млели в лесу от жары;Между скал по укромным заливам —Мой корабль из сосновой коры;Строить гавань волшебному флоту,Брызгать, бегать, и у заворотаРазыскать заколдованный чёлн;Растянуться на камне нагретомИль учиться сбивать рикошетомГребешки набегающих волн.А вокруг, точно грани в кристалле —Преломлённые, дробные дали,Острова, острова, острова,Лютеранский уют Нодендаля,Церковь с башенкой и синева.В этот мир, закипев на просторе,По проливам вторгался прибой:Его голосу хвойное мореГлухо вторило над головой.А когда наш залив покрывалаТень холодная западных скал,Я на эти лесистые скалыЗабирался и долго искал;Я искал, чтобы вольные водыРазличались сквозь зыбкие своды,И смотрел, как далёко внизуМноготрубные шли пароходы,Будоража винтом бирюзу.Величавей, чем горы и люди,Был их вид меж обрывов нагих,Их могучие, белые грудиИ дыханье широкое их.Я мечтал о далёких причалах,Где опустят они якоря,О таинственно чудных началахИх дорог сквозь моря и моря.А когда из предутренней далиГолоса их сирен проникалиИ звучали, и звали во сне —Торжествующий и беззакатный,Разверзался простор неохватный,Предназначенный в будущем мне.Помню звук: нарастающий, медный,Точно праздничный рокот трубы,Точно шествие рати победнойПосле трудной и страстной борьбы.Словно где-то, над вольною влагой,Мощный город, подобный орлуТрепетал миллионами флаговПред эскадрой на пенном валу.Был другой: весь смеющийся, свежий,Он летел от баркасов, от мрежей,Блеском утра насквозь просиян:В нём был шум золотых побережийИ ласкающий их океан.И я знал, что отец мой на яхтеПокидает седой Гельсингфорс,Солнце жжёт на полуденной вахтеБелым кителем стянутый торс.Третий голос был вкрадчивый, сонный,Беспокоящий, неугомонный:Полночь с южной, огромной луной;Странной негой, струной монотоннойОн надолго вставал надо мной.Но ещё был четвертый; не горем,Не борьбою, не страстью томим,Но вся жизнь мне казалась – лишь морем,Смерть – желанной страною за ним.Всё полней он лился, всё чудесней,Будто мать в серебристом раюПела мне колыбельную песнюИ баюкала душу мою.И всё дальше, в блаженные сини,Невозвратный корабль уплывал,Белый-белый, как святочный иней,Как вскипающий пенами вал.
1935
* * *
Она читает в гамаке.Она смеётся – там, в беседке.А я – на корточках, в пескеМой сад ращу: втыкаю ветки.Она снисходит, чтоб в крокетНа молотке со мной конаться…Надежды нет. Надежды нет.Мне – только восемь. Ей – тринадцать.Она в прогулку под лунойСвой зов ко взрослым повторила.И я один тащусь домой,Перескочив через перила.Она с террасы так легкоПорхнула в сумерки, как птица… Я ж допиваю молоко,Чтоб ноги мыть и спать ложиться.Куда ведет их путь? в поля?Змеится ль меж росистых трав он?..А мне – тарелка киселяИ возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!»А попоздней, когда уйдётМешающая фройлен к чаю,В подушку спрячусь, и поймётЛишь мать в раю, как я скучаю.Трещит кузнечик на лугу,В столовой – голоса и хохот… Никто не знает, как могуЯ тосковать и как мне плохо.Всё пламенней, острей в кровиВскипает детская гордыня,И первый, жгучий плач любвиХранится в тайне, как святыня.
1936
Старый дом
Памяти Филиппа Александровича Доброва
Где бесшумны и нежны Переулки Арбата,Дух минувшего, как чародей, Воздвигнул палаты, Что похожи на снежных Лебедей. Бузина за решёткой: Там ни троп, ни дорог нет,Словно в чарах старинного сна; Только изредка вздрогнет Тарахтящей пролёткой Тишина. Ещё помнили деды В этих мирных усадьбахХлебосольный аксаковский кров, Многолюдные свадьбы, Торжества и обеды, Шум пиров. И о взоре орлином Победителя-галла,Что прошёл здесь, в погибель ведом, Мне расскажет, бывало, Зимним вечером длинным Старый дом. Два собачьих гиганта Тихий двор сторожили,Где цветы и трава до колен, А по комнатам жили Жизнью дум фолианты Вдоль стен. Игры в детской овеяв Ветром ширей и далейИ тревожа загадками сон, В спорах взрослых звучали Имена корифеев Всех времён. А на двери наружной, Благодушной и верной,«ДОКТОР ДОБРОВ» – гласила доска, И спокойно и мерно Жизнь текла здесь – радушна, Широка. О, отец мой – не кровью, Доброй волею ставший!Милый Дядя, – наставник и друг! У блаженных верховий Дней начальных – питавший Детский дух! Слышу «Вечную память», Вижу свечи над гробом,Скорбный блеск озаряемых лиц, И пред часом суровым Трепеща преклоняюсь Снова ниц. В годы гроз исполинских, В страшный век буреломаКак щемит этот вкрадчивый бред: Нежность старого дома, Ласка рук материнских, Лица тех, кого нет.
1950
* * *
За детство – крылатое, звонкое детство,За каждое утро, и ночь, и зарю,За ласку природы, за тихий привет Твой,За всю Твою щедрость благодарю.Когда на рассвете с горячих подушекСоскакивал я для прохладной зари,Ты ждал меня плюшем любимых игрушекИ плеском беспечным в пруду и в пыли.Ты лил мне навстречу и свежесть и радость,Азартный галдёж босоногих затей,Ты мне улыбался за нежной оградойСтихов, облаков и узорных ветвей.Наставников умных и спутников добрыхТы дал мне – и каждое