отвлечь наши силы от Горчакова, но ошиблись. Владислав Максимович Княжевич (председатель в палате Казначейства в Симферополе) спрашивал официально Горчакова, не время ли вывезти казну из Симферополя. Горчаков отвечал вовсе не нужно. Впрочем, я вовсе не вижу из этого ответа что-нибудь ободряющее, Горчаков и Керчь сдал, не предупредивши жителей, так и теперь: если он это делает и без злого умысла, так не менее того его распоряжения могут быть пагубны. Иностранные журналы говорят, что он сам хочет уйти в Симферополь, но Пелисье, конечно, нанесет ему прежде последний удар; а между тем войска наши, именно гвардия, беспрестанно идут через Николаев в Крым и это все на жертву этому губителю Горчакову. О Боже! смилуйся над нами. Казначеев в своем письме старается и себя и нас утешить, что фонды в Англии и Франции упали, что народы желают мира, что, наконец, в Париже было возмущение и Наполеон ранен в плечо; это последнее, вероятно, вздор, а если и правда, так плохое утешение. Наполеон им нужен, и они будут за него держаться крепко.

Среда, 12 октября. Маменька и Константин поехали в Москву. Дай Бог, чтоб все устроилось хорошо и на добро. Уже после их отъезда явился неожиданно бывший камердинер гр. Толстого, Иван Петрович, возвратившийся по болезни и принес записочку от Ивана от 17 сентября еще, из Киева. В этот день он должен был уехать, чтоб нагнать свою дружину, выступившую еще прежде. Иван прислал нам киевскую просфору и коробок киевских сухих конфет. Иван пишет, Горчаков объявил, что теперь начинается полевая кампания и стягивает войска к себе. «Ожидаю от Горчакова новых глупостей или новых несчастий». И, конечно, от Горчакова нечего другого и ожидать. Он истинный бич Божий для нас. Господи, избави нас от него и спаси наше несчастное войско! Пусть Горчаков наслаждается всеми благами и почестями, только бы не имел он возможность губить наши войска. Нет, нет извинения Александру Николаевичу, что он его оставляет на том же месте и допускает его губить и Россию и войска. – Как он сам не откажется от начальства, видя неудачи свои, если б он был добросовестный человек и благонамеренный, то, конечно, давно бы уже отказался, а теперь нет ему извинения.

Четверг, 13 октября. Сегодня рано получили почту, она была богата разными вестями, и частными и общими. Оленька присылает записку Погодина, в которой есть там слова… Как их объяснить? Что значит «союзное время»? Он пишет еще и об Ермолове, что он свеж и бодр и здоров, и как умен! Всего же удивительнее то, что на другой-третий день после присылки своей записки явился сам к Оленьке, спрашивал, когда приедет кто-нибудь из деревни, был необыкновенно весел, шутил даже с дядей и звал его в клуб и т. д. Тогда как постоянно в последнее время он был страшно мрачен. Политические дела не лучше, а хуже, стало быть, тут что-нибудь другое, вероятно, он получил какие-нибудь добрые вести насчет себя, может быть, назначение на место, на котором он надеется принести пользу.

К Погодину приходили купцы и просили написать статью об устройстве железной дороги в Индию из Оренбурга до наших крепостей. После того, верно, уже устроят железную дорогу из Москвы в Оренбург, как бы это было хорошо, весь край бы обогатился. Погодин сперва было отговорился незнанием дела, но купцы привезли ему свои бумаги и упросили его составить статью. Погодин написал вроде шуточной статейки; говорят, и в ней ввернул свой взгляд и убеждения. – Оленька сообщает депешу из Николаева, напечатанную в «Полицейской газете». Эта депеша позднее тех, которые напечатаны в «Московских ведомостях», полученных сегодня. Из них видно, что крепость взята или сдана после страшной бомбардировки со всего флота. Николаевскую батарею мы сами взорвали, так что неприятель беспрепятственно прошел через Лиман и в Днепр, и в Буг. С наших полевых батарей была открыта канонада и с кораблей неприятельских также; продолжалась час, и суда возвратились назад. Что-то будет! Все строят батареи. Государь ездит их осматривать, а что будет пользы, увидим. Если неприятелю удастся сделать высадку на Днепр, то верно он пройдет прямо к Перекопу и можно ожидать, судя по всем действиям и распоряжениям наших начальников, что Перекоп будет взят, тогда Горчаков со всей армией и весь Крым будет в их руках. – Пелисье что-то готовит в тиши, не торопясь, а Горчаков сидит себе неподвижно и только посылает отчет об успешных работах, дорогах и высадках неприятеля.

Получено письмо от Кулиша с просьбой денег по напечатанию второй биографии Кулиша, которые отесенька обещал достать.

Письмо от М. Карт. с важным известием, касающимся ее лично. Еще письмо неожиданное от М. Самб., умное и прекрасное. Бедные, как они страдают! У них опять что-то произошло… Оленька сообщает также об одном страшном происшествии, случившемся на днях в Москве. Какой-то купец получил посылку с надписью: распечатать ее не иначе как при свидетелях. Он собрал полицейских чиновников, стали распечатывать, ящик взорвало, и один из них погиб, других обожгло и т. д. Говорят, что это дело поляков или англичан, что за зверство отвратительное.

В пятницу, 14 октября, получили мы письма от Трутовских отчаянные, положение сестер ужасно, Алексей Иванович запретил им видаться с Трутовским… Что делать, сами не знаем! Что-то скажут последующие их письма. – Письмо большое от Ивана, чрезвычайно интересное и замечательное. Он передает впечатление, произведенное на него за Киевским краем, что касается до природы, то она там очаровательна, но люди… Положение крестьян православных, принадлежащих полякам, угнетающим их сколько возможно, и, потом, положение этих поляков в отношении правительства (у них отобраны даже охотничьи ружья) и всех русских; внутренняя вражда поляков, скрываемая под подлой угодливостью или лестью; все это так тягостно, так насильственно, представляет такое безобразие, которое возмущает свежего человека; впрочем, безобразия такого довольно и по всей русской земле.

В субботу, 15 октября, ждали мы Константина, но вместо того прислана была подвода с письмами, уведомляющими нас, что Константин остался, потому что отесенькина книга еще не подписана, и кстати Константин хочет побывать на диспуте Гладкого (профессора Ярославского лицея), который в своей диссертации несколько раз ссылается на его статью о древнем быте славян в «Московском сборнике». Это, конечно, очень приятно. Клейнмихель, говорят, прочь, и Киселев также. Все оживились, радуются как победе, поздравляют друг друга. На место его герцог Мекленбургский и Чевкин. Константин очень хвалит Крузе, как самого благородного, свободомыслящего человека и очень обязательного человека.

Воскресенье, 16 октября. Мы с Соничкой ездили к ранней обедне; возвратившись, нашли уже почту, привезенную от Троицы. Писем никаких, только «Московские ведомости» и «Journal de Francfort». Объявлен набор повсеместный, кроме Малороссийской губернии и Новороссийской… а в Самарской и Оренбургской в одно и то же время – ополчение; так что с тысячи выходит 33 человека. Ужасно, тягость страшная и сверх того чувство общее, хотя не всеми сознаваемое, что все эти жертвы даром приносятся, без пользы, что это одно только истребление людей бесполезное. Какие стоны и вопли раздадутся повсюду! Прошло время, когда всякий пошел бы с охотой, когда святая цель возвышала и облегчала все жертвы. Известия Горчакова извещают подробно, как неприятель подвигается с обеих сторон около него, и, кажется, его очень интересуют маневры неприятеля, которые клонятся к тому, чтоб захватить его в западню. Часов в одиннадцать приехал Константин. Слава Богу, у них все хорошо! – Константин привез нам очень много любопытных известий. Первая, главная и очень важная новость, что Клейнмихель отставлен; это окончательно подтверждается, хотя и не напечатано еще. Радость общая поразительна, точно настал светлый праздник Пасхи. В клубе по получении этой вести спросили шампанского и пили, поздравляя друг друга; говорят, к ним попросили присоединиться несколько инженеров и офицеров.

Рассказывают, что государь был поражен состоянием дорог, особенно в Перекопе, где дорога сделалась просто рвом, и через такие дороги должны проходить войска наши, со всеми их фурами, запасами. Была наряжена сейчас ревизия над Клейнмихелем, и, наконец, недавно, в присутствии одного человека, который сам это рассказывал, Клейнмихель получил письмо, прочтя которое, он побледнел и сказал всем: «Ну, господа, я вам более не начальник»; просил в тот же день нанять ему дом, чтоб к вечеру уже переехать. И, говорят, он переехал в дом напротив государыни, которая одна за него и до сих пор все препятствовала сыну его отставить; говорят, и за Бибикова она его преследует, пристает к нему с жалобами, что он стесняет слуг своего отца, и т. д. Бедный Александр Николаевич, сколько ему надобно силы, чтобы преодолеть все эти препятствия, чтоб при всей его любви и покорности воли матери производить хотя какие-нибудь перемены и преобразования, необходимые для блага своего народа. И что не уедет эта пруссачка в свою Пруссию? Слава Богу, что государь, по крайней мере, выехал из Петербурга, что он побывал в Москве, подышал другим воздухом, увидал других, услыхал другие речи, что, наконец, он в Николаеве на самом деле увидит, в каком положении дела, лицом к лицу станет с тягостными обстоятельствами России, увидит близко все злоупотребления, все нужды. И он их уже начинает видеть и понимать; отставка Клейнмихеля уже тому доказательство, и точно, может быть, оставаясь в Петербурге, он не имел бы духу поступить так решительно и теперь даже многие не верят, что это правда. Наряжена еще