останавливаясь, до самого края.

То ли земли, то ли улицы.

И налить в бак вместо бензина саке.

И я буду тонуть в ладонях, в словах, песнях – одной и той же, и ты чуть – чуть насмешливо глянешь, закусив губы, простонешь – это ведь как соврать – правды не будет.

Ложь вкуснее.

Впереди поля, утыканные телеграфными столбами, и потрескавшийся асфальт с еле заметной разделительной полосой.

Ноги вязнут в мокром грунте. Пропеллеры висят, как перебитые крылья.

– Ты давно с нами? – один из прилетевших кладет мне руку на плечо.

– Год или больше – отворачиваюсь.

У него ковбойская шляпа и позолоченная маска с птичьим клювом.

– Послужной список большой? – его рука на плече тяжелеет.

– Короткий!

Белеет коробок придорожной закусочной.

Малыш – голый, с обломками крыльев за плечами, с ног до головы покрытый рубцами и язвами – равняется с нами.

На шее у него ошейник. Белые перья свисают на глаза. Из остатков крыльев торчат полые кости.

– У тебя еще все впереди – его глаза смеются. – Совсем все!

Утро опускается за горизонт, и солнце оказывается прямо на ладонях. Огромный шар из дутого желтого стекла.

Сажусь на корточки, и солнце катится по пожелтевшей траве куда-то в овраг.

Вздрагиваю от скрипа двери.

Взлетаю вверх и тут же падаю вниз, смотрю тысячами щелей и тысячами внезапно распахнувшихся глаз. Глаза открываются даже на ладонях, и я удивленно всматриваюсь в них, поднеся руки прямо к лицу.

– Баки пусты – слышу голос офицера. – Придется идти пешком!

Сажусь на мокрые ступеньки прямо под дверью. Вытягиваю ноги.

Ветер звенит стеклом вчерашнего солнца. В трещинах между стенами сквозняк.

Ёжусь.

– Ты ищешь кого-то здесь?

Человек в ковбойской шляпе выныривает откуда-то из темноты.

Пожимаю плечами.

Он пристраивается рядом со мной, расстегивает рваную куртку. На груди у него огромная фляга в форме сердца. Он снимает ее, отвинчивает крышку и жадно пьет, кашляя и утираясь грязным рукавом.

– Война не скоро закончится, ты еще успеешь найти, – прислоняется плечом.

Поля шляпы закрывают прорези глаз в маске.

– У тебя есть имя? – спрашивает вдруг. – Или ты тоже безымянная, как все вокруг?

Позолоченная маска с птичьим клювом съехала на бок, обнажив худые серые щеки.

– Анна – проговариваю. – А у тебя?

– У меня проще. Я солдат. Повезет – убьют тут. Не повезет – доберусь до Вазастана.

Он смеется, толкает меня плечом.

– Не дрейфь! Мы доберемся! Учебка – это не самое плохое место.

Замок плавает между облаков.

Серые шпили то исчезают, то появляются на поверхности.

От каменных часов на башне осталось лишь крошево. Ветер, набежав, перекатывает волны пыли.

– Сукино время!

Малыш грязно ругается. Он, хромая, бегает по плацу и грозит небу тростью.

На нем парадный мундир оберфюрера. Усики, словно траченные молью, торчат клочьями.

– Зиг хайль! – Малыш взбирается на невысокий помост.

Рядом три солдата вскидывают руку в приветствии.

Флаги тихо шлепают на ветру.

Малыш уже что-то выкрикивает, брызгает слюной, заламывает руки и стучит кулаком по трибуне. Его голос срывается на шипение, а потом на свист.

Он ловит ртом воздух, оглядывается и опять вскидывает руку.

– Зиг хайль!

Оборачиваюсь.

Бело-голубым пламенем вспыхивают прожектора, рассекая черноту сгустившихся сумерек.

– Ложись!

Кто-то рванул меня за руку и опрокинул на землю. Волна пыли набилась в рот.

Отплевываюсь.

Мечи прожекторов, пошарив по небу, останавливаются, замерев у лунной тропы к замку.

– Не двигайся! – рядом локоть солдата в ковбойской шляпе. – Ты что? Дура? От храбрости ошалела, да?

Помост мерцает зелеными и желтыми подсветками.

Вскидываю тяжелую снайперскую винтовку.

– Не промажь! – ковбойская шляпа щекочет мне щеку.

– Да жми ты, сука! – Малыш машет мне с помоста. – Жми, ну!

Стеклянные бисерины повисают в воздухе.

Я веду Его за руку куда-то под лестницу, торопясь и охая, путаясь в замках и застежках. Обжигаю дыханием, прижимаюсь щекой к горячему животу, стою на коленях, как будто прошу милостыню.

– Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли, потому что деревья не чувствуют боли.

– Я бы почувствовал.

Он пульсирует между рукой и ладонью, провожает каждый сантиметр, каждую линию, протягивается вдоль лица, будто пересекает.

А я жадно касаюсь кончиком языка по краешку, по самому жгучему – острому – лезвие – разрываясь и тая, чувствуя, как по губам больно хлестнули тяжелые и соленые брызги.

– Зачем тебе это?

Мои руки все еще дрожат. Прячу их в карманы, втягиваю голову в плечи.

Птичий клюв позолоченной маски утыкается мне в плечо.

Отворачиваюсь и зажмуриваюсь, потому что миллиарды глаз опять распахнулись по всему телу.

– Зачем? – он повторяет уже у виска.

– Потому что с тобой!

Даже не насквозь, поверх тела, по изгибам, точно и уверенно, как по струнам. Врывается вовнутрь, больно, напирая и раздирая в кровь кожу на пальцах, с шумом вдыхая чужой запах города.

Даже не приподнимусь, чтоб коснуться, чтоб сесть потом спина к спине, упираясь лопатками в друг друга.

– Не надо! – скажу зачем-то.

И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Вплетусь, как лента в косы, вожмусь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу. Остыну, не разжимая дрожащих рук.

– Карлсоны не плачут! – прошепчешь в самое ухо. – Запомни, ладно?

Под ногами уже слоистый лед, редкая снеговая плешь.

На ногах «кошки» с шипами, на головах капюшоны.

Где-то впереди голос инструктора:

– Не торопиться, не отставать… Сохранять дистанцию!

Солнце выкатывается прямо под ноги.

Город внизу.

Почти на ладони.

Острые шпили и коробки- небоскребы.

Лунная тропа.

Темные квадраты.

Наступаем на собственные тени.

Не обернуться.

Шелест крыльев прямо над головой.

Ангелы.

Сбились в кучу. Спрятали под крылья плаксивые личики.

– Хранители! – кто-то из солдат щелкнул затвором. – Шлепнем одного для порядка!

Ангелы встрепенулись.

Заметались по мозаичным плиткам, запищали и закричали все разом, ныряя среди каменных колонн.

– Лови быстрее! – голос офицера осип. – Они знают, как пройти в замок.

Я прячусь вместе с ангелами. Мелькаю среди колонн, ныряю в мозаичные плитки, разбиваю колени и царапаю локти. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идет горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуей.

– Зачем тебе ангелы?

Прицеливаюсь.

Ветка скрипнула, и тело ангела повисло в петле.

Ремень был широкий, и ангел висел, не теряя сознания, глядя на нас удивительно ясными, совсем детскими глазами.

По его лицу катился пот. Ему не связали рук и, уже теряя сознание, он потянулся к душившей его петле, но тут же, сжал забинтованные кулаки и вытянул руки по швам.

– Давай, – офицер заметался, – давай, скорее, вытягивай его, пока не подох!

Солдаты подхватили его, вынули из петли и опустили на землю. Офицер набрал из бочки стакан воды и плеснул ангелу в лицо.

Глаза открылись.

Блеснули тем же удивительно ясным светом. Окатили горячей волной, заполнили легкие, выплюнули вместе с гарью и пылью прямо на мозаичные плитки плаца.

И город вполз в замок вместе с темнотой, крадучись и, останавливаясь, чтобы перевести дыхание, вкрапился по чуть-чуть, чтобы потом, вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.

А я оглядываю похоронный зал.

Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (в кровь губы, размазывает по щекам).

– Научилась убивать ангелов? – голос шелестит за спиной.

Позолоченная маска с птичьим клювом совсем рядом. Только дотянуться. Почувствовать шероховатую поверхность.

Опуститься ниже.

Обнять колени. Чтоб ни шага, чтоб ни одного движения. Чтоб застыть. Замереть.

– Но ты же хотела о смерти – прошепчешь. – Ты же хотела.

Рука повиснет в воздухе.

Ладонь с рваной раной.

– Тебя назовут предателем! – кричу ему в спину. – Тебя найдут! Ты же знаешь.

Ковбойская шляпа опускается на глаза. Он оборачивается.

– Почему мне не надо, чтобы ты летала? – засмеется. – Нет ничего хуже бабочки или птицы.

– Почему? – шепчу.

– Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полета. Они рыбы и у них немая душа.

Он тает прямо в вечернем тумане. Растворяется, сравнивается с мозаичными плитками, чеканит шаг где-то внутри.

Отдается в ушах.

Замирает, останавливаясь.

– Да пошли вы все!

И позолоченная маска с птичьим клювом катиться по лунной пыли.

Ветер.

Пронизывающий