иной, государь. Я собирался всё сказать тебе, да случай не подворачивался, об одном их обычае, который перенять не грех. Вот ты держишь рядом с собой охрану, а послов своих наделяешь грамотами. Зачем? Император итальянский и папа римский иначе поступают. Они окружают себя людьми как бы просто празднолюбцами, мужиками и жёнками. Но это не простые мужики и жёнки — они охрана, они порядок, если понадобится, наводят словно бы невзначай, невидимо. А у тебя что? «Великий князь повелел!..» — и под микитки прилюдно человека берут. И послы в иноземные страны едут от них под видом стряпчих, изографов либо калик перехожих без всяких хартий. И ты так поступай.

— Так и буду, — согласился Василий Васильевич, вспомнив о «простом» фряжском купце Альбергати- Алипии. Он вернулся в Москву на следующий день после прибытия митрополита Исидора со свитой. Василий Васильевич знал об этом, но разговор всё откладывал. И вот срок приспел.

Альбергати за заслугу, оказанную великому князю, получил серебряный слиток, на который мог бы купить возле Москвы целую деревню. Услуга стоила того — словно пелена упала с глаз Василия Васильевича, мог он теперь не только вопрошать да слушать велеречивого митрополита, но и прозревать намерения его.

Уверял Альбергати со слов людей из близкого окружения патриарха Иосифа и приехавших из Рима посланников и купцов, что в Италии предполагается не просто сбор представителей двух вер — православной и католической, но объединение двух Церквей, которые разделились в 1054 году и с той поры жили в непримиримом противоречии, которое выливалось нередко в прямую вражду и нетерпимость. Вот потому-то не был утверждён митрополитом Иона, который неизвестно ведь, согласился ли бы поехать в Италию, а если бы и согласился, то, кто знает, как повёл бы себя… А в Исидоре патриарх с императором были уверены, многое на его ум, книжность и изворотливость возлагали, а самое главное — не сомневались в преданности его личной.

После сообщения Альбергати великий князь обеспокоился не на шутку. С незапамятных времён- с Ивана ли Калиты, а может, с самого первого московского князя Даниила[99] — жили при великокняжеском дворце старики, которым было по сто и больше лет, назывались они верховными богомольцами за свою благочестивую жизнь и ветхость дней. В длинные зимние вечера, когда поневоле надо было коротать время в тепло натопленной хоромине, великий князь и все его чада и домочадцы призывали к себе этих богомольцев и слушали их рассказы о старине. Менялись князья, менялись и богомольцы верховные, а свидетельства о делах минувших свято хранились в памяти и передавались из поколения в поколение. И Василий Васильевич ещё ребёнком знал о всех главных событиях русской истории, начиная со времён Рюрика. Ему было хорошо известно, что ещё при великом князе Изяславе Ярославиче послы папы Римского пытались склонить Русь к католичеству, и тогда в 1069 году преподобный Феодосии Печерский[100] в своём «Слове о вере христианской и латинской» противопоставлял веру католическую вере хрестьянской, как мраку — свет. С той поры с молоком матери усваивали русичи, что нет другой веры лучше нашей — такой, как наша чистая и святая вера православная.

Василий Васильевич чувствовал потребность с кем-то обдумать, обсудить слова Альбергати. Ионе он доверял полностью, но после этой поездки в Константинополь было у него ощущение своей вины — если признаться перед самим собой, то ведь из-за его промедления не послали Иону ещё несколько лет назад на поставление. Хотя, скорее, из-за дяди Юрия с его сыновьями все это промедление произошло, успокаивал себя и искал оправдания Василий Васильевич, но так и не решился пойти за советом к Ионе, а направился в Чудов монастырь — к батюшке Антонию, к которому всегда было идти легко и радостно.

Инок потрясённо и с прискорбием выслушал великого князя, не сразу даже собрался с ответом:

— Не наше дело вмешиваться в дела святительские, говорить: «А может, владыка не прав?» Господь Сам поправит или покарает, если надо. Слышал, третьего дня в Торжке на паперти церковной появился богохульник, прихожане не тронули его, но Бог Сам сразу покарал его — замертво положил на месте богохульства. И нас с тобой Бог может покарать, если позволим замутить православие ересью. Вера наша делает нас сильными, без веры разве победил бы Дмитрии Иванович Мамаев разношёрстный сброд, в котором кого только не было — магометане татары, ламаисты монголы, иудеи, армяне монофизиты, папские наёмные генуэзцы, кавказские и азиатские язычники. Вера православная превратила войско Донского в единую христианскую семью, потому он победил превосходящее его по силам собрание орд. Так мыслю: спасём мы православие — спасём и Русь, а спасём Русь — души свои спасём. А ты — великий князь, с тебя спрос особый.

Епископ Иона, хотя Василий Васильевич к нему и не обращался, сам нашёл повод сказать своё слово. Он тоже не считал возможным вмешиваться в дела святительские, тоже полагался на волю Божию, но была в его словах большая горечь:

— Нельзя удержать владыку от поездки, однако же, мы и сами можем разобрать спор и явить благое благим и злое злым.

А Софья Витовтовна вспомнила:

— Когда отец мой создал отдельную Литовскую митрополию под управлением Григория Цамблака, то Цамблак, который был болгарином, племянником нашего митрополита Киприана, спросил моего отца: «Князь, почему ты держишься латинской веры, а не греческой?» На это отец мой ответил: «Если хочешь видеть в греческом законе не только меня, но и всех людей моей земли, то иди в Рим и препирайся с папой и его мудрецами. Если переспоришь их, мы все примем греческую веру, а если не переспоришь, то всех людей моей земли, держащихся греческой веры, заставлю принять веру латинскую».

Слова матери повергли Василия в немалое смущение, но он не возразил ей, только повторял про себя, что сказал ему Антоний: «Спасём мы православие — спасём и Русь, а спасём Русь — души свои спасём».

Поговорить впрямую с самим Исидором Василий Васильевич отчего-то опасался, оттягивал момент объяснения и дождался, что тот сам начал трудный для обоих разговор:

— Собираться мне надобно в дальнюю дорогу, а казна митрополичья пуста, за шесть лет вдовствования поразграблена…

— А никак нельзя не ехать? — ещё надеялся на иной исход великий князь.

— Никак, государь, никак не возможно, дело то давно решённое. Вот приехал боярин мой из Константинополя, сообщил, что император Иоанн с патриархом Иосифом и с ними двадцать два митрополита и епископа, семьсот ещё других духовных и светских людей отправляются в Италию на папских военных галерах.

— На папских? Нешто своих нет?

— Ни галер, ни денег на дорогу и проживание в Италии — всё папа Евгений даёт.

— Но кто даёт, тот верховодит. Для чего это папе? Может, желает под свою веру греков подвести?

— Непременно так, — вздохнул Исидор. — Желает и надеется добиться своего, потому что у греков нет никаких надежд самим отбиться от турецкого султана. Вот-вот рухнет второй Рим — оплот и столица православия — Константинополь.

— А папа, значит, поможет грекам?

— Обещает войско послать, да только миновали времена христианского братства, невозможно нынче повторить походы крестовые.

— Что так?

— Как на Руси великой сейчас свои заботы — не до греков ведь тебе, сын мой Василий? Европейские венценосцы тоже сейчас только о том думают, как бы соседа потеснить, кто послабее, а кто не чувствует в себе сил, думает, как бы выжить. На немецкой земле раскол и жестокие войны, Англия с Францией никак не могут закончить свою смертельную схватку, Португалия занята мореплаванием и захватом дальних земель, Испания располосована и только о том заботится, чтобы свои владения удержать, в Дании и Швеции ни денег, ни людей… Да и сама Италия погрязла во внутренних распрях, до крестовых ли походов…

— Тогда зачем же греки едут и ты иже с ними?

— Надо убедить латинян объединиться с Православной Церковью, о чём мы непрестанно молимся, чего постоянно ожидаем и на что надежды свои возлагаем. Если они откажутся от своих обычаев и новшеств в учении, примут наше православие, то вся Европа станет в одной семье правой веры! Вот тогда