серебряных кружев, которыми была расшита камковая брусничного цвета ферязь боярина, словно бы любуясь и удивляясь невиданному рукомеслу, произнесла растроганно:

— Василий Фёдорович нашёл, как всё управить. За то благодарствую, награди тебя Бог!

— Кто награждает, тот и карает! — учтиво и со значением ответствовал Кутузов, и глубоко посаженные зеленоватые глаза его весело блеснули от похвалы.

Великий князь послал двух сыновей князя Ивана Оболенского — Василия и Семёна — собрать и вооружить щитами молодых дружинников. Оставшиеся бояре облепили окна покоев, а великокняжеская семья поднялась в Набережные сени златоверхого терема. — Верно, что пшённая каша, особенно отсюда, где галки летают, — сказал Василий Васильевич.

Дружинники сноровисто взялись за дело. Они несли перед собой высокие, в рост человека, округлые сверху я остроконечные внизу, окрашенные в червлёный цвет щиты, которыми стали оттеснять народ от митрополичьего двора в сторону колокольни Иоанна Лествичника и Архангельского собора.

Толпа волновалась, слышались обиженные голоса, но лёгкие деревянные щиты, обтянутые козьей кожей, не причиняли людям вреда. Оттеснив всех настолько, что образовался проезд, ратники развернулись лицом к великокняжескому и митрополичьему дворам, образовав из щитов ярко-красный непроницаемый заслон.

Софья Витовтовна в задумчивости отошла от окна:

— Надо бы нам, пожалуй, не Юрия Патрикиевича посылать в Новгород, а Кутузова, больше было бы проку…

— Но, матушка, ты же сама твердила: «Больше некого!»

— Почём знать, чего не знаешь…

Долетел колокольный звон со стороны Арба-ата — это встретила митрополичий поезд церковь Бориса и Глеба.

Ближе трезвон — от церкви Покрова Богородицы в Занеглименье.

Враз все кремлёвские звоны ударили, когда проскочила чёрная крытая повозка Троицкие ворота, обогнула Красное крыльцо великокняжеского дворца через живой, охраняемый красными щитами проезд, а возле митрополичьего двора остановились взмыленные кони перед стройными рядами московского духовенства: встречали владыку епископы и архимандриты, иереи и диаконы, игумены и чернецы с иконами, хоругвями, святыми мощами, дароносицами, потирами. Но ни возгласов, ни славословия, ни псалмов и молебных правил нельзя было разобрать — все звуки подавлял сплошной медноволновый гул.

Проворные бояре раскатали ковровую дорожку, открыли дверцы колымаги. Тут их сменили церковные служки, помогая сойти на землю, подали посох и с двух сторон начали опахивать владыку рипидами из павлиньих перьев. Выражая духовную радость и прогоняя духов тьмы, иереи и диаконы кадили столь усиленно, что сквозь ладанный дым не рассмотреть было лица владыки, только по одеянию его ясно, что не просто архиерей, но — митрополит: фиолетовая мантия со скрижалями — крестами и иконами, символизирующими Ветхий и Новый Заветы, а поверх — омофор, показывающий, что носитель его являет собой образ самого Христа Спасителя и несёт такое же попечение о вверенной ему пастве, как Господь о всех людях.

— Дождались, слава Тебе, Боже Всемилостивейший! — крестясь, проговорил великий князь.

Софья Витовтовна, стоявшая у крайнего проёма, подслеповато щурясь, строго вглядывалась в происходившее внизу. С недоумением повернулась к сыну, хотела что-то сказать, ещё раз всмотрелась пристальней и, ахнув, отпрянула от окна:

— Свят! Свят! Это же не Иона!

— Как? Да ты что, княгиня?

— Не может быть того!

— Почему не Иона, батюшки-светы?

— Кого же это принесло к нам?

Растерянный шум среди стоявших в сенях остановил Василия Васильевича, который уже направлялся к выходу в великокняжеском облачении для встречи перво-святителя. Он бросился к проёму и остолбенел: золотая митра с зубчатым венцом на голове не Ионы, а владыки неведомого. Ставленник же московский как в Византию отправлялся в чёрном клобуке, так в нём же и вернулся — идёт за митрополитом смирно в свите.

Великий князь призвал к ответу боярина своего, который по его заданию сопровождал неотлучно Иону в Константинополь и обратно в Москву.

— Ну, Василий, молви слово своё.

Боярин слишком хорошо знал, какое-такое слово должно ему молвить, но страшен был возможный гнев царский, и он попытался оттянуть миг решительного объяснения:

— Это уезжал я Василием, а вернулся Полуектом Море.

— Что так? По-другому нешто кличут тебя?

— Да, да. Полуектом Море.

— Полуектом? Как пса нешто? Или ты в иную веру переметнулся?

— Что ты, что ты, государь! Как можно! — по-настоящему испугался боярин. — Шибко я море там полюбил. Мраморным называется море, а вода в нём солёная и вроде как густая — лежишь на ней, ровно деревянный уполовник. Вот меня греки и прозвали Морем Полуектом, по-ихнему — «многожелающий моря», — сбивчиво растолковывал боярин, с опаской замечая, как всё нетерпеливее постукивает великий князь пальцами по золочёному подлокотнику кресла. — Что с собачьей кличкой я вернулся — это беда не беда, кабы не было большей… То случай злыдарный случился, что послал ты меня с одним митрополитом, а я привёз другого…

— Не суесловь! — Тонкая белая кисть великого князя взметнулась вверх. — Сам не слепой, вижу, что другого. Как могла приключиться такая… злыдарность?

— Не поспели мы… Твои послания вручил, как велел ты, императору и патриарху, а они уже определили нам своего человека во владыки, именем Исидор. А нашему владыке Ионе сказали: «После Исидора ты будешь на очереди».

— Кто такой Исидор, ведаешь ли?

— Книжник и многим языкам сказатель.

— По роду-племени кто?

— Говорили, что огречившийся болгарин. А ещё и то говорили, что грек из Пелопоннеса.

— Если из Пелопоннеса, значит, грек.

— Да-да, значит.

— Чья же то воля была — послать Исидора к нам? Патриарха либо императора?

— Оба тебе свои грамоты прислали, — с этими словами боярин отомкнул кованый походный ларец и вынул из него два свитка, запечатанных чёрным воском.

Оба послания были на греческом языке, но затем следовало переложение на славянский. И патриарх Иосиф, и царь Иоанн Палеолог, супруг сестры Василия Васильевича Анны жаловались на притеснения оттоманских басурман, уверяли, что Амурат II уже соображает, как ему переименовать Константинополь на турецкий манер. Скорбели по поводу своей нищеты и намекали на денежное воспоможествование Руси, как самой богатой митрополии православного мира. Славили Исидора как мужа чрезвычайно умного, наделённого многими способностями. Про Иону же написали оба одинаково, слово в слово: «Жалеем, что мы ускорили поставить Исидора, и торжественно обещаем русскому владыке Ионе митрополию, когда она вновь упразднится».

Прочитав послания, великий князь задумался. Много вопросов возникло у него, а самый главный — почему всё-таки ускорили, нельзя ли было не ускорять?

Полуект Море знал, что хотя Иона и, правда опоздал в Константинополь, однако патриарх и император, если бы пожелали, могли уладить дело в пользу Москвы: утвердить её избранника, а Исидора перевести в какую-нибудь местную кафедру. Но они были рады, что могут послать на Русь своего ставленника, не давая вместе с тем повода московскому великому князю для обид. Но это лишь в случае, если он поверит в искренность их посланий. А если узнает правду?… Да разве же может он её не узнать?… Непременно узнает, важно тут — когда и от кого?… Василий — Полуект Море и раньше исполнял поручения