неблагодарностью к Богу за Его великий и безчисленныя мне благодеяния и всё благое промышление о мне, грешном…

Антоний задавал привычные вопросы, Василий безбоязненно каялся в повседневных проступках — празднословии, соблазнах, многоспании — во всём, в чём согрешал делами, словами, чувствами душевными и телесными.

После покаяния духовник читает разрешительную молитву, но нынче он что-то медлил, будто ждал каких-то трудных признаний. Наконец задал ещё один вопрос голосом тихим и ласковым:

— Сын мой, нет ли у тебя греха, в котором совестно признаться. Может, ты забыл о чём-то покаяться?

Впервые так откровенно вторгался в душу Антоний. Он перед исповедью почувствовал, что пришёл покаяльник с чем-то мучающим его и в тайне хранимом. Готов был в какой-то миг признаться, да вдруг затворился.

— Нет, отец, не забыл… Только в сомнении я: грех лн тайным помыслам предаваться, хотя бы помыслы эти смелы и высоки?

— Коли считаешь ты сам, что смелы и высоки, значит, уже возгордился ты. А гордость — начало греха. С неё начинаются поступки, противные закону Божию, в ней находят свою опору. Самомнение есть великая мерзость перед Господом Богом. Гордость через Люцифера, низверженного за неё с Неба в преисподнюю, потом вкралась в первозданного Адама, который тоже возгордился и был за то изгнан из рая. Самомнение и самоугодие может навлечь толпы бесов не только на отдельную душу, но и на целые народы. Богоизбранный народ иудейский за гордынность свою, за презрение к другим лишён благодати богоизбранничества и распылён по свету.

Василий поднял наполненные жаркой влагой глаза:

— Но как исцелиться от этого? — спросил беспомощно.

— Невозможно исцелиться, если не оставишь всех помышлений о своей предпочтительности и избранности. Начало гордости — тщеславие, средина её- уничижение ближнего и самодовольство в сердце, а кончается всё отвержением помощи Господа, упованием на свои силы, бесовством. Не возвышайся, но помни: многие, будучи даже святыми, свержены с Неба, лишены того, чем уже владели.

На этом и закончили. Кающийся попросил прощения, духовник отпустил грехи чада своего властяю, данной от Бога, Но остался Василий без освобождения от груза томительного, без исцеления от болезни, с которыми покидаешь духовную лечебницу. Проводив Антония, он опустился на колени перед иконостасом. Горела лишь одна лампада, отбрасывая слабый свет на лики Спасителя, Божьей Матери, Николая Угодника. Долго, пока не зазвонили ко всенощной, молился Василий, упрашивал простить его за то, что поддался дьявольскому соблазну, забыл в опьянении удач и земных радостей, что без помощи свыше человек, что челнок в волнах своевольных, ибо сказано Христом: «Без Меня не можете делать ничего», — и благодарил Спасателя за очищение души от ослепления, за испытания, которые наконец-то позади. И не мог знать Василий, что самые-то тяжкие бедствия Провидением ещё только будут ниспосланы, что корить себя и вымаливать прощение будет он очень скоро с ещё большим отчаянием, в истинном упадке духа.

Из серых туч веялся мелкий сухой снег, наверное, уж последний в эту зиму. Невесомый, словно пыль, он не успевал лечь на очищенные и обметённые ночью булыжники Соборной площади. Его взмётывали копыта многих лошадей, верховых и упряжных, врывавшихся в Кремль через Боровицкие, Никольские, Фроловские ворота.

Приезжавшие сдавали лошадей для пригляда слугам, а сами торопливо поднимались по высокому Красному крыльцу великокняжеского дворца.

В харатийной палате, где хранились наиболее ценные харатии-межкняжеские договорные грамоты, посольские документы, важные письма иноземных государей и где собирались лепшие люди княжества по особо важным случаям, сидели пришедшие сюда сразу после заутрени великий князь Василий, Софья Витовтовна, владыка Иона и ростовский наместник Пётр Константинович Добринский.

Добринский прискакал в Москву ночью, велел сенным боярам немедленно будить великого князя и Софью Витовтовну. Когда те вышли из опочивален, огорошил их известием: князь Юрий Дмитриевич идёт на Москву войной, полки его уже под Переславлем-Залесским.

Безотлагательно, ещё затемно разослали гонцов по — ближним городам и весям.

Созванные не заставили себя ждать. Князья, бояре, воеводы, наместники городов и волостей, входя во дворец, копились в думной палате. В напряжённом молчании рассаживались на скамьях — перемётных, что откидывались от стен, передаточных о четырёх ножках — на большие сборы была рассчитана палата.

— Чтой-то Ивана Дмитриевича Всеволожского не видать? — спросил с ухмылкой Иван Ощера.

Никто не отозвался ему, только отец его Дмитрий Сорокоумов метнул строгий взгляд на балагура.

Все уже знали, что Всеволожский отъехал от великого князя. Побежал сначала в Углич к дяде Василиеву Константину Дмитриевичу, но тот не захотел портить отношения е племянником и не принял беглеца. И тверской великий князь Борис Александрович отказал, чтоб не думали, будто Тверь- проходной двор или, того хуже, пристанище для недругов Москвы. А вот в Звенигороде опальный боярин нашёл самый радушный приём. Князь Юрий ни единым словом не попрекнул его, что в Орде для Василия старался.

Почти все знали и о том, что двоюродные братья великого князя Василнй Косой и Дмитрий Шемяка поклялись отомстить за обиду, нанесённую им на великокняжеской свадьбе. И намерения их отца Юрия Дмитриевича были ведомы всем, так что не трудно было понять, зачем спозаранку подняли всех на ноги. Однако до времени все помалкивали, ждали слова великого князя.

Стены этой палаты слышали в 1380 году голос Дмитрия Донского, который, узнав, что идёт Мамай, осени требует, решительно заявил: «Будем биться с Ордой многоглавой!» И сын его Василий Дмитриевич в 1395 году при известии о нашествии на Русь грозного Тамерлана, собрал здесь военный совет, сам возглавил встречный поход в Степь. Как нынче будет? Оденет ли доспехи, возьмёт ли в руки меч новый великий князь?…

Ждать долго не пришлось. А военный совет не состоялся. Вышел Василий Васильевич. На стратига не похож… По-юношески скудобородый, но для важности пытающийся всклокочить бородёнку, чтоб комковата выглядывала, одет не по-княжески, словно только с постели: золотом шитый с низаными кружевами опашень[77] внаброску на плечах, охабнем [78], без станового кафтана, прямо на тельную низовую сорочку. Сел на самый краешек резного кресла царского, будто ждал, что вот-вот сгонят. Долго молчал, а когда закончил борение с нерешительностью и страхом, молвил вполголоса, внятно:

— Князь звенигородский и галицкий Юрий Дмитриевич идёт на нас. Но мы с матушкой и владыкой Ионой порешили, что негоже мне с родным дядей ратоборствовать, будем мир искать. Направим к нему послов, кои сумеют с ним ласково поговорить, Фёдора Лужу и Фёдора Товаркова.

Лёгкое беспокойство зародилось в палате: кто-то досадливо ворохнулся, кто-то перекинулся понимающим взглядом с единомышленниками. Заметив это, Василий Васильевич счёл нужным добавить:

— Ведь сказал Христос: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими».

Бояре разъезжались из Кремля озадаченные и недовольные. А ну как Юрий Звенигородский не внемлет ласковым словам да пройдётся огнём по княжеству… У каждого есть свои поместья, дома, семьи, трудами нажитое добро- и всё может прахом пойти. Что с того, что Юрий Дмитриевич сродник. Случается, что и единокровные становятся врагами хуже чужих.

И в харатийной палате было уныние и разброд. О главном просто боялись говорить, про Орду некстати вспомнили, про необходимость готовить дань.

— Где брать деньги? — сокрушалась Софья Витовтовна. — Сыновья Улу-Махмета идут, вот-вот в Москве будут. Ты же наобещал хану!

— Что же мне, матушка, оставалось, а? — оправдывался Василий. — Да ты и сама наказывала: денег не жалей. Всю казну Ивану Дмитриевичу отдала, а он…

— Это мне не в укоризну! — возразила Софья Витовтовна. — Зачем ты наобещал Всеволожскому жениться на его дочери?

— А зачем ты его выгнала?