ровный свет…

В красном углу, под образами, сидела за столом великая княгиня Софья и вслух читала Евангелие. Жена Василия, княгиня Марья, полная, молодая ещё женщина, и три боярыни внимательно слушали чтение…

Княгиня Софья, высокая, худая старуха со строгим и надменным лицом, на минуту остановилась и стала объяснять прочитанное…

— Сорок дней и ночей молился и изнурял себя Христос в пустыне, — говорила она, — оттого-то и мы должны шесть недель поститься и молиться о своих грехах…

Старая княгиня опять было принялась за чтение, но её прервали. В горницу вбежала, запыхавшись, молодая боярыня.

— Государыня-матушка, вот беда-то, вот напасть- то! — прерывающимся голосом заговорила боярыня и всплеснула руками. — Пронеси мимо нас, Царица Небесная!..

Княгиня Марья и три боярыни испуганно повскакали со своих мест. Старуха Софья осталась спокойной.

— Какая там напасть, Авдотья, что ты несуразное мелешь? — строго взглянула она на молодую боярыню.

— Ой, беда, государыня-матушка, — торопливо начала рассказывать снова боярыня, — и откуда только взялась, лихая?! Иду это я по сеням сейчас — в повалуше[156] была, — и встреться мне Лука Петрович наш… Таковой-то идёт сердитый да насупленный!.. Посмотрел это на меня да и говорит: «Всё бы вам бегать только, ног не отбили ещё! Вам-то веселье, а беда не ждёт!..» Я и обмерла… Какая же такая беда, говорю, Лука Петрович?… А Лука Петрович мне: нет ещё, грит, беды пока — только была сегодня примета дурная: были, грит, на дворе мы с Семён Иванычем, путным, парад на завтра справляли… И вдруг, грит, откуда ни возьмись — вороньё, видимо-невидимо!.. Остановилось над двором государевым да над палатами и ну кружить да каркать!.. Дня, грит, за три, как татары в последний раз Москву пожгли, так же, как и ноне, вороньё орало!.. А я и говорю: неужто, мол, татары опять придут, Лука Петрович?! А он опять: а Бог, грит, весть, что будет… Разве узнаешь? Ты, грит, побеги, Авдотья Карповна, к государыне-княгине да и скажи, не обождать ли, мол, государю-то великому день-другой? Не ровен час…

— Ой, матушки, страсти какие! — вскрикнула одна из боярынь. — Государыня-царица, ужели ж князь-от великий поедет завтра?

Перепуганная до полусмерти княгиня Марья в изнеможении опустилась на скамью и залилась слезами.

— Ну, пошла хныкать, Марья! — пренебрежительно махнула рукой свекровь. — Подумаешь, в самом деле беда какая… А Лука Петрович твой-дурак старый, — от неслась она к боярыне, — сам, как баба, без приметы шагу не ступит, да и людей морочит! Типун ему на язык, непутёвому!..

Великая княгиня Софья, дочь знаменитого Витовта, литвинка, была менее суеверна, чем русские женщины. Суровая по своему характеру, умная и дальновидная, она всю жизнь с презрением смотрела на московских боярынь, плаксивых и недалёких, не знавших ничего, что делалось за порогом их терема…

— Полно тебе, Марья, — продолжала старуха, — правду говорят люди: дёшевы бабьи слёзы, даром льются!..

И что вы за бабы такие: я всю жизнь прожила да только раз, как под венец шла, плакала; а вы на дню по пять разов ревёте! Мужу-то не докучай — пускай его с Богом едет!..

Но княгиня Марья воочию уже видела всякие страхи и не переставала плакать. Ей казалось, что беда уже наступила, грозная, неминучая…

Старуха опять принялась за прерванное чтение Евангелия; из страха перед строгой свекровью княгиня Марья утихла и только минутами судорожно всхлипывала…

Княгиня Софья дочитала до конца главу, объяснила и ушла в свою горницу.

— Не докучай, говорю, мужу-то, Марья! — строго проговорила она, уходя.

Но только что ушла строгая свекровь, как царица расплакалась пуще прежнего; остановить было больше некому, а боярыни и сами каждую минуту были готовы заголосить.

— Сходи ж к мужу-то, государю великому: авось уговоришь! — проговорила шёпотом, утирая слёзы, боярыня Авдотья.

— И то, пойду, пускай свекровь-матушка бранится потом! — махнула рукой великая княгиня.

Она взволнованно накинула на себя поверх опашня соболью телогрею и торопливо вышла из светлицы…

Великий князь Василий только что встал после отдыха, когда жена вошла в его горницу. Он сидел за небольшим столом и при свете тонкой восковой свечи прилежно читал Евангелие: надо было как следует приготовиться к великопостному говению…

Великая княгиня как вошла, так и бросилась на шею к мужу. Ни слова не говоря, она билась у него на плече, как подстреленная птица…

— Что ты, Марьюшка?! Что с тобой?! — полуудивленно, полуиспуганно произнёс великий князь. — Али с деть ми что?…

Всхлипывая и путаясь, княгиня рассказала мужу обо всём.

— Не езди, сокол мой ясный, — говорила она. — Чует моё сердце, беда стрясётся над тобою! На кого ты меня, сироту, с детьми оставишь!..

Слова жены смутили Василия; надменный и заносчивый, когда чувствовал вокруг себя силу, великий князь робел и совсем падал духом, встречаясь лицом к лицу с опасностью… Не вышел он характером ни в славного деда своего, ни в мать, гордую княгиню Софью…

Василий старался успокоить плачущую жену, а у самого сердце сжималось от страха. «Дурная примета, — беспокойно думал он, — что хуже!..»

— Полно тебе, Марьюшка, полно, родная, — говорил он. — Не поеду завтра, да и всё тут!..

Княгиня понемногу успокоилась и ушла к себе. Оставшись один, великий князь всё больше и больше стал поддаваться суеверному страху. Попробовал он было снова приняться за Евангелие- не читается, так и стоят в голове слова боярина Луки: «Как пожгла татарва Москву, дня за три до того тоже всё вороньё кружилось над городом: кровь чуяло!..»

Закрыл князь Василий книгу и собрался сходить к матери. Но в эту минуту в горницу вошёл стольник.

— Государь великий! Владыка Иона к тебе жалует…

Василий обрадовался гостю и пошёл к дверям навстречу митрополиту.

Митрополит Иона, старик с простым и умным лицом, благословил великого князя, а потом трижды с ним облобызался.

— Перед путём твоим, государь благочестивый, повидать тебя захотелось, — заговорил Иона, усаживаясь за стол против Василия. — Невелик путь, и недолга разлука, а всё же, я чаю, недели две пробудешь в обители… До свету выедешь, сын мой?…

— До свету, владыка… — нерешительно ответил Василий. Ему было неловко сознаться перед Ионой, и он решил, что завтра просто отговорится нездоровьем…

И он тихим, но внятным голосом стал говорить о значении и важности предстоящего говенья.

Облокотившись на руку, Василий старался внимательно слушать владыку; но, несмотря на старания великого князя, на его молодом болезненном лице, опушённом редкой белокурой бородкой, явственно проступали волнение и тревога, навеянные недавним посещением жены…

Не прерывая своей речи, митрополит несколько раз внимательно поглядел на своего слушателя: от владыки не скрылись старания Василия подавить вздохи.

Иона остановился.

— Сын мой, — мягко прошептал он, — что-то ощущает твоё сердце… А ныне, готовясь к великим дням, оно должно быть чисто и безмятежно… Что с тобою, государь великий?…

Василий вспыхнул и отвернулся от проницательного взора архипастыря. Он попробовал было уверить, что его сердце совершенно спокойно и ничем не смущено… Но сама несвязность его речи ещё больше выдавала внутреннее состояние.

Владыка покачал головой.