— Эти королевства не заслуживают правителей подобного рода, — в сердцах заметил Яго.
— Королева-мать и ее сын руководствуются не справедливостью закона, а местью. Каждый день они попирают законы, своей безудержной ненавистью омрачают и без того нелегкое существование людей. Каждую ночь находят не менее трех-четырех убитых сторонников бастардов, многие идальго не решаются покидать свои дома. Худые времена, друг мой, — жаловался Церцер.
Яго, имея в виду разговоры, ходившие в городе, поинтересовался:
— А откуда эти анекдоты, которые передаются из уст в уста о короле — кутиле, любовнике и задире, что ищет приключений и гоняется за каждой юбкой на улицах Севильи?
Обращенный иудей оглянулся по сторонам, потому что везде можно было ожидать шпионов королевы, и сказал, будто извиняясь за монарха:
— Все эти нелепости происходят из-за его молодости и горячности. Его видели в капюшоне с целой шайкой богатых сынков при свете луны. Они пьянствовали в тавернах «Ла Горгона» и «Семь поворотов», объединившись с отъявленными мошенниками и шлюхами.
Яго улыбнулся, но потом, вспомнив еще один ходивший по городу слух, добавил:
— Говорят, это его работа: смерть дона Тельмо де Гусмана в одной из стычек на улице Кандилехо, а еще нападение на монастырь, где обитает красавица Мария Коронель. Это все правда, сеньор советник? Сдается мне, что это недостойно королевского высочества.
Церцер, откровенно выказывая свое недовольство, ответил шепотом:
— Это так же верно, как то, что он находится под влиянием мавра Банахатима, чернокнижника из Адарвехо, и то, что они в его лачуге гадают на картах и вызывают демонов.
— А что известно о том монахе-францисканце, который победил его в ночной стычке, шпага едва не пронзила сердце? Этим утром больные только и говорили, что о нем и о том, какая суматоха поднялась среди альгвасилов, — спросил Яго.
— Говорят, что это наваррский дворянин, который ходит инкогнито в сутане ордена миноритов, он дал обет скрывать свое имя якобы из-за какого-то греха, который один только Бог может ему простить. Никогда еще Севилья так не развлекалась похождениями короля, эти анекдоты нравятся и простым людям, и всяким канальям. Но есть новости более важные, которые народу неизвестны, Яго, но скоро они заставят пылать Кастилию.
— И что это за новости, советник? — встревожился молодой человек.
— Ходят поразительные слухи о донье Элеоноре. Жизнь этой шлюхи висит на волоске. Эта любовница дона Альфонсо находится в застенке башни Кармона, она уже приговорена и ждет казни. Гнев
— Боже упаси! А что дон Фадрике, великий магистр ордена Сантьяго? Сдается мне, что смертный приговор, вынесенный ему гранадскими убийцами, никогда не будет исполнен.
— Поговаривают во дворце, что там задохнулись от злобы, когда в качестве великого магистра он принес поздравления королю, своему единокровному брату, зная, что в любой день может стать жертвой заговора. Два раза он уже чудом спасался от покушений при полном бездействии дона Педро: однажды вечером он играл в шахматы, и в спинку его кресла воткнулась стрела; другой раз он проходил по дворам Эль-Караколя в Алькасаре, и на него бросился какой-то мошенник, попытался ударить клинком и тут же исчез за деревьями в садах будто привидение. Благодаря своим командорам [143] он остается жив, но, боюсь, ненадолго.
Яго зябко поежился от стольких неприятных известий и высказал свое мнение:
— Уж не знаю, каким темным знаком — христианским или языческим, небесным или адским — отмечена судьба этих братьев. Боюсь, их неизбежный конец будет достоин греческой трагедии.
Внезапно, когда он произносил эту фразу и разламывал краюху хлеба, вечерний свет приобрл свинцовый оттенок, и со стороны реки пошли грозовые облака. Солнце спряталось за черным пологом, и чудовищный раскат грома сотряс небеса. Казалось, они разверзлись. Тут же стеной хлынула вода, шумный ливень понесся по улицам, по крышам и стенам домов, водный вал — сначала чистый, потом с грязью — подхватил все, что встречал на пути. Канавы переполнились, и все городские отходы потекли к реке, уровень которой стал выше на несколько ладоней. Тем не менее, на взгляд Яго и Церцера, молча взиравших на чудное явление природы, эта летняя гроза была очистительной.
Из города сразу улетучились дурные запахи, и воздух словно засиял чистотой. Запахло мокрой землей, а над рыбачьей Трианой в безоблачном небе стоял величественный красный шар. Это походило на действительно доброе предзнаменование: дома заливало сиянием, выветривая из них тени, запахи, чумное дыхание.
— Вот лучшее лекарство от заразы. Этот дождь послан самим провидением, Яго.
— Слава Богу, — подхватил тот. — Природа чуму принесла, она же ее и смыла.
Золотые лучи сияли, пронизывая атмосферу, оживляя ее и рассеивая застоявшиеся миазмы, которые содержали в себе чумную напасть. Ужасному бедствию приходил конец.
Неожиданно Андреа остановила колесо прялки и, забеспокоившись, подняла голову.
Колокола города били набат, и Яго, одеваясь и застегиваясь на ходу, поспешно покинул дом. Навстречу с улицы вошел разгоряченный Ортегилья и принес весть, что дон Педро в порядке благодарности небу за отступление чумы, за то, что наконец смерть прекратила выкашивать подданных королевства, решил принести в дар свою собственную статую из чистого серебра храму Чудотворной Девы Марии.
Благодарный народ последовал примеру своего суверена, щедро жертвуя храмам и монастырям, а по домам парами двинулись монахи — сборщики милостыни от нищенствующих орденов. Священники посещали своих прихожан прямо в домах и загородных фермах, настырно понуждая возблагодарить Господа за счастливое избавление от напасти обильными воздаяниями. И не было такого жителя, каким бы голодным он сам ни был, кто не опустил бы хоть что-то в кружку для пожертвований.
Тем не менее не преминули прорасти семена ненависти по отношению к евреям — кто-то явно сеял их, чтобы собрать свой гибельный урожай. По городу распространяли слух, от которого у многих, в том числе и у Яго, стыла кровь. То ли кто-то из должников пустил его, то ли кто-то из простаков, твердивших, что евреи распяли Христа, то ли какому-нибудь монастырскому оценщику не хватало подношений от иудеев- виноградарей Гуадайры, зеленщиков Вибраселы или Альхарафы. Но люди, обезумевшие от потери близких и очерствевшие во время чумного ужаса, приняли за чистую монету клевету, которая распространилась с невероятной скоростью.
Грозящий перст указывал на евреев, и без того находившихся под подозрением, как на виновников «черной смерти». Говорили, что своими псалмами и кознями в синагогах они отравили ключевые источники в Лос-Алькорес, что набросали яду в акведук Кармоны; что их раввины называются так потому, что у них есть rabillo [144], который они скрывают в штанах между колен, — и прочие нелепицы. Толпе наконец-то указали козла отпущения, в котором она нуждалась. Таким образом, зажженный кем-то костер клеветы быстро разнесся по всему городу, дотоле проявлявшему терпение. Все без исключения стали проверять свою генеалогию и чистоту крови. Был забыт запрет на избиение иудея.
Яго почувствовал, что новое бедствие надвигается на этот несчастный город, которому только и не хватало новых крушений и тягостей.
— Foetor judaicus — вот виновник «черной смерти»! — звучало повсюду.
— Вороны, хитрецы с горбатыми носами! — голосил вонючий попрошайка. — Они прячут в своих синагогах золотых идолов, которым молятся!
— Палачи Христовы! — орали кликуши. — Они отравили источники!
Яго очень боялся за своих коллег-иудеев, на которых больные старики-христиане уже смотрели косо, сомневаясь в действенности прописываемых ими снадобий. От Исаака он узнал, что в тот же день уважаемый Яков Бен Асер, гаон, или
