временя, в течение которых пламя распространилось еще более… Кто из вас знает, как горит бензин, да еще высший сорт — «грозненский»?

Под нашими руками не было ничего, чем бы можно было бороться с огнем: огнетушители не работали, и снег под ногами, твердый, как мел… Еще пять секунд — и тогда уже будет поздно…

Я не думал о тех громадных последствиях, которые могли быть… Одна только мысль, промелькнувшая об этом, была настолько ужасна, что как-то сразу обострила мою чувствительность и ускорила рефлекс. В один прыжок я снова очутился в кабине и, сорвав рукавицы, стал бить ими направо и палево… Там, где удары не помогали, я хватал трубки голыми руками и, сжав, как змею, в кулаке, держал, пока пламя не гасло…

Через минуту огня в кабине не было. От труб и от фильтра поднимался кверху пар, а на моих руках кожа вздулась пузырями и в некоторых местах потрескалась и кровоточила…

Следует добавить, что помпа и трубопровод оттаяли на все сто процентов…

Окончив ремонт самолета, мы, как было условлено со Слепневым, запустили мотор и, поставив его на малый газ в ожидании прилета, пошли греться в палатку.

Через полчаса на горизонте не было видно ни малейшей темной точки, напоминающей американский самолет. То же было и через час и через два… Слепнева, не было. Наш мотор все так же четко работал, нарушая мертвую тишину тундры…

Через три часа мы выключили контакт, вылили воду из радиатора и кабину закрыли брезентом.

Нам предстояло провести еще одну ночь среди снегов, где мы прожили уже шестнадцать суток.

К вечеру мороз усилился. Время от времени мы посматривали на термометр, спирт которого медленно, но верно, опускался все ниже и ниже. Сначала было 25, потом 40 и к тому времени, как мы собрались спать, было 50… Наши спальные мешки, промокшие насквозь, были похожи на ледяные колоды — их свободно можно было, как колья воткнуть в снег. И эти-то мешки было единственное, что могло спасти нас от холода… Два больших американских примуса гудели не переставая, но температура палатки мало чем отличалась от наружной; впрочем и примуса все равно надо было на ночь тушить…

Мы долго еще сидели перед ними, протянув руки к огню, стараясь как можно больше впитать в себя тепла; наконец, когда усталость и сон нас окончательно сломили, мы решили забраться в свои кукули… В это время я чувствовал себя так же, как человек, которому предстоит лезть в прорубь…

Да, это занятие не из веселых. Первые минуты лежишь, напрягая все мышцы, чтобы не дрожать, как овечий хвост, и стискивая зубы, чтобы не лязгать ими на всю палатку. Мало-помалу от теплоты тела мешок начинает понемногу размягчаться, но это далеко еще не значит, что становится теплее, даже наоборот — холодная сырость, кажется, проникает до костей, и становится eщe более не по себе… «Входное» отверстие мешка, у которого, выражаясь неточно, «покоится» ваша голова, покрывается кругом белыми иглами инея от дыхания, а дышите вы усиленно потому что только таким паровым отоплением можно хотя бы немного согреться.

Мы долго лежали не засыпая, мысленно повторяя сначала, до конца всю таблицу умножения и делая всевозможные, арифметические действия, чтобы как можно скорее утомиться и нагнать сон. Но на этот раз даже самые проверенные способы не давали должного результата.

За полотном, отделявшим нас от пустыни, полыхало северное сияние. Через узенькую щель в полотнище был виден его голубовато-тусклый свет.

Как умирающий с голода видит перед собой всевозможные блюда, так и я невольно представляв себе жарко натопленные комнаты и пылающие печи. Это было последнее, о чем я думал. Потом наступило забытье…

Я не знаю, сколько времени оно продолжалось. Очнулся я все от того же лютого холода… Казалось, что мороз буквально проникает до костей и мозг уже начиняет застывать… Открыв глаза, я увидел, что Дубравин также не спит. Он сидел, скорчившись у примуса, и кипятил чай…

Слепнев прилетел около двенадцати часов. Часа за два до него к нам пришли с берега ночевавшие у Брюханова Снешко, Якобсон, Эрдин и трое чукчей. Не теряя времени, мы стали быстро ликвидировать лагерь и готовить машину к отлету. Запустив мотор, мы отправились в палатку, чтобы окончательно собрать свои веши и в последний раз немного обогреться.

Едва кончив переодевание, мы услышали над головами звук приближающегося самолета. Выскочив из палатки мы увидели, что это был возвращающийся из Аляски «Ферчайлъд» Рида. Сделав над нами два круга, он, выключив мотор, пошел на посадку. Мы ясно видели, что самолет шел против ветра, но поперек застругов… Это было равносильно катастрофе, но как могли мы дать знать что-либо пилоту, когда через несколько секунд его лыжи коснутся земли?! Нам оставалось только смотреть и ждать. Мы видели, как, коснувшись снега и ударившись о заструг, машина взмыла кверху и ее левая лыжа встала совершенно вертикально. В следующее мгновенье, грузно плюхнувшись вниз, самолет снес все шасси, лыжей разбил окно пилотской кабины и, круто развернувшись, застыл почти вертикально, подняв кверху свой хвост.

Мы бросились к месту аварии, но, еще не добежав до самолета, видели, как из пилотской кабины выскочил окутанный дымом целый и невредимый Рид. У бежавшего рядом со мной Дубравина в руках был фотографический аппарат. Конечно это был бы очень интересный снимок, но он, очевидно, так же как и я, вспомнил наш прилет на Северный мыс и вместо фотографирования демонстративно сунул аппарат подмышку.

Рид взглянул на него, и по его глазам было видно, что он понял.

Его посадка произошла случайно. Он шел к Северному мысу, но, увидев дым нашей злополучной печки, принял его за сигнал.

Мы все понимали, что должен был чувствовать пилот, но он даже не взглянул на свою разбитую машину.

Сделав шаг вперед, он. приложив руку к своему шлему и передавая какую-то бумагу Слепневу, сказал спокойным голосом:

— Я рад, командор, что опустился здесь, а не на Северном. По поручению своего правительства, я имею удовольствие сообщить, что наша страна надеется увидеть вас и вашего механика сопровождающими тела погибших Борланда и Эйельсона…

Лыжи нашего самолета довольно основательно примерзли к земле. Только дав полный газ и раскачивая машину с крыла на крыло, мы смогли стронуться с места и по заранее очищенной дорожке произвести взлет. В нашей кабине, кроме Борланда н Эйельсона, сидел, прижавшись к стенке, Дубравин. Рид шел пассажиром на маленьком биплане Гильома.

Набрав высоту в тысячу метров, мы взяли курс на берег и, дойдя до его кромки, по береговой линии пошли к Северному мысу. Скоро показались суда. Мы видели сверху, что на мачтах «Ставрополя» и «Нанука» были приспущены флаги.

Широкий круг над местом стоянки судов.

Гильом отошел в сторону, уступая нам и погибшим товарищам право первой посадки. Слепнев снял газ…

Ни Земле нас ожидала команда «Ставрополя» и американцы. Выкинув траурный флаг, мы стали рядом