Дени отвели в комиссариат[164], а затем отправили в сумасшедший дом. Там на него надели смирительную рубашку и посадили в изолятор. В кармане нашлась карточка отеля. Известили Мели, та уже начала беспокоиться и искать Дени по соседним улицам и барам. Она только что вернулась, когда появился полисмен. Сначала певица подумала, что речь идет о пьяном дебоше. Но, навестив Дени в изоляторе, из его бессвязных слов, которые для окружающих не имели никакого смысла, поняла, что несчастный узнал о суде.

— Ах, это ты, — накинулся Дени на певицу, — негодяйка, преступница… Теперь я понял… Вы с Виктором состряпали… Убью мерзавку! И того подлеца тоже…

Встревоженная Мели тут же ушла, не медля собрала чемодан и в тот же день отплыла в Португалию.

Дени оставался в стенах сумасшедшего дома много месяцев. Никто не обращал внимания на его речи. Он всех обвинял в воровстве и грозился убить каждого, кто к нему подойдет.

Дени помешался. Во время нередко посещавших его приступов ярости он бился головой о стены изолятора. Бедняга потерял память, не понимал, что у него спрашивали, не мог сказать, кто он и откуда. Впрочем, в приюте им особенно не интересовались, лечили небрежно, потому что о нем никто не справлялся. Так художник прожил год. К концу этого срока в состоянии больного наметилось значительное улучшение. Сознание постепенно возвращалось. В моменты просветлений больной спрашивал, почему он здесь находится, пытался восстановить цепь событий, приведших его в приют для умалишенных. Казалось, он вот-вот все вспомнит, но бедняга снова впадал в безумие. Его немощная память, как тяжко раненный человек, пыталась восстать, чуть приподнималась и снова погружалась в небытие. Все же дело двигалось. Сначала вспомнились самые недавние события, словно кинопленка его жизни прокручивалась назад. В один прекрасный день туман рассеялся, и Дени вновь обрел себя. Он был здоров, по крайней мере, на какое-то время.

Художник вспомнил сцену у парикмахера, газету с сообщением о процессе над Полем, вместе с Виктором обвиненным в воровстве. Художник сердцем знал, что приемный сын невиновен, что Виктор и Мели сплели какую-то хитрую сеть.

Как после долгого сна теряешь представление о времени, так художник не знал, какой сейчас месяц и год. Его перевели из изолятора в палату и постепенно давали все больше свободы. Дени узнал у служителей, какой теперь месяц и как долго он находится в лечебнице.

Иногда ему хотелось рассказать все, что он знал и о чем догадывался, но несчастный боялся, что его опять посчитают сумасшедшим, а он хотел скорее выбраться отсюда. Поэтому Дени молчал и о Поле, и о воровстве, в котором того обвиняли. Но ему необходимо было знать, чем кончился процесс, нашли ли виновного, оправдали ли его сына. Никто не мог его просветить, и Дени жил в тоске и тревоге. «А Мели, — думал он, — где она?» Художник не помнил, чтобы видел ее в больнице, в течение года его никто не навещал. Он подумал было написать господину Отмону или Годри, но, поразмыслив, решил приехать и застать их врасплох — так они скорее скажут правду. Да и не спросишь и не расскажешь всего в письме, ведь переписка больных контролировалась администрацией. Чувствуя, что в деле есть какая-то тайна, Дени не знал, на что решиться.

Но все уладилось само собой. Однажды утром ему принесли вещи вместе с часами и бумажником, в котором у него было шестьдесят франков. Тем же вечером Дени оказался в Париже.

Годри садились за стол, когда в дверь позвонили. Мадам Годри отворила и столкнулась лицом к лицу с каким-то человеком в черном пальто и круглой шляпе, согнутым, седым, с серым лицом и потухшим взглядом.

— Не узнаете? — спросил мужчина, проходя в столовую.

— Бог мой! Да это вроде месье Дени!

— Да, я. Изменился, верно? Много перенес. А что Поль? — тут же спросил художник. — Где он? Его оправдали, верно? Мой мальчик не способен никому причинить зла… Я так хочу его обнять, ведь мы не виделись больше года.

Годри и его жена потеряли дар речи, словно перед ними возникло привидение. Потом месье Годри поднялся, суровый и полный достоинства.

— Поль там, где должны бы быть вы, — начал он. — Там, куда его привели ваша порочная жизнь и благородство его сердца. Как вы осмелились здесь появиться? Долгие месяцы вас разыскивали, а вы трусливо прятались, чтобы избежать справедливой кары. Поль взял на себя преступление, чтобы спасти своего непорядочного отца. Раз уж у вас хватило наглости вернуться, имейте мужество — сознайтесь в преступлении и спасите невиновного юношу.

— Преступление? — запротестовал Дени. — Но мне, как и Полю, не в чем себя упрекнуть. Бога ради, скажите, где мой мальчик? Объяснимся потом. Его осудили?

— Да.

— На сколько?

— На пять лет.

— Пять лет? — Дени застонал. — Ужасно… Где он? Ради всего святого, где он? В какой тюрьме? Поеду к нему, вытащу его оттуда…

— Он не во Франции. — В голосе Годри звучала горечь.

— Не во Франции? Так это… каторга?!

— Каторга. В Гвиане, в Сен-Лоран-дю-Марони. И зовут его теперь не Поль Бернар, он — номер восемьсот восемьдесят первый.

Обхватив голову руками, Дени долго и безутешно плакал.

Через несколько минут тяжелого молчания, которое прерывали лишь рыдания и вздохи художника, Годри сказал:

— Вы знаете, что подозреваетесь в преступлении? Вас могут арестовать.

— Что мне до этого? — Дени поднял голову. — Мы оба не виноваты. Все подстроили Мели с Виктором. Я найду ее, соберу доказательства… Мы его спасем, вернем домой…

Годри хотел знать, где их гость пропадал столько времени и как могло случиться, что он не знал о процессе. Дени рассказал, как они с Мели уехали в Лондон якобы по ангажементу, как случай послал ему французскую газету, поведал о своем сумасшествии при известии о суде над Полем. Рассказал о пребывании в лечебнице. Пожалев несчастного, хозяева пригласили его отобедать, переночевать, а завтра видно будет.

— Утром, — заявил художник, — побегу к следователю и расскажу все, что знаю. Надо спасать мальчика! А что до Мели, найду и заставлю признаться. Ах, мерзавка! Все беды из-за нее, но она у меня еще поплачет!

Художнику рассказали о преданности Марьетты. Дени был тронут и восхищен. В спальне Годри он обнаружил фотографию Поля, схватил ее и стал целовать. Потом упал на колени и, рыдая, вскричал:

— Поль! Прости меня, прости… Жизнь отдам, но тебя спасу!

Однако вернемся к Мели. Охваченная паникой, она перебралась из Португалии в Испанию, где завязала знакомства и развлекалась как могла. Но ее душу грызла совесть и чем дальше, тем больше. Женщина думала о том, что по ее вине невиновного приговорили к каторге, а Дени, которого она споила, сошел с ума. Мели гнала эти мысли, говорила себе, что должна жить и веселиться, но совесть снова и снова начинала ее мучить. Посреди веселой пирушки, танцев вдруг наваливалась тоска, и певица не знала, как с нею справиться. Она меняла города, знакомилась с массой людей, но тут же о них забывала. Иногда в момент грусти оживали воспоминания о Боге. Мели шла в церковь, плакала, несколько дней проводила в молитвах, надеясь искупить грехи. В иные дни, испытывая отвращение к себе, подумывала о самоубийстве, даже запаслась ядом. Но ее останавливал страх. Ворованные деньги вдруг начинали жечь руки, она раздавала их нищим, тратила, не считая, на добрые дела. Ей казалось, что лучше бросить деньги в яму, чем