— Его непревзойденность желает говорить с вами.
Тронный зал поражал воображение — хотя, казалось бы, путешествие по дворцу должно было убить в гостях способность изумляться. Стены, инкрустированные бесценными каменьями, отражая свет, льющийся из огромных, кристально прозрачных окон, горели живым огнем — словно аудиенты оказались в сердцевине звезды. Пространство вокруг трона оставалось в тени, в перекрестье лучей находился лишь сам трон и сидящий на нем владыка.
«Восток! — подумал Джеймс. — Знают толк в роскоши…» Трон безусловно являлся выдающимся произведением искусства: золото, серебро и слоновая кость, жемчуг и перламутр, тончайшая резьба… Так же над ним потрудились мэтры Высокой Науки: подлокотники — две драконьи головы с глазами из рубинов и клыками из благородной платины — были готовы в любой момент извергнуть смертоносное пламя, испепелив злоумышленника, буде таковой объявится в тронном зале, введя в обман стражу и охранные чары. Что же до самого правителя…
— Какие люди! Рад, душевно рад! Наш дворец — ваш дворец, наш город — ваш город…
Салим ибн-Салим XXVIII вихрем слетел с трона, вприпрыжку ринувшись к ошалевшим аудиентам. Вблизи тиран оказался лопоухим живчиком средних лет, в чалме набекрень, с ослепительной улыбкой вполлица.
— Да, кстати, о нашем городе! Вы же теперь почетные граждане Бадандена! Мои поздравления… пери, не откажите в вашей ручке! Ах, какая вкусная ручка…
Щелчок пальцами, и церемониймейстер вынул из воздуха нефритовый поднос, где лежали три свитка с печатями цветного воска.
— Его высочайшее великодушие в благодарность за неоценимые услуги…
Тем временем Салим ибн-Салим XXVIII с трудом оторвался от вкусной ручки Мэлис, предложил виконту полк («Лучший полк! Львы пустыни…»), подарил охотнику на демонов тусклую висюльку с чалмы, расхохотался, увидев изумленное лицо мага («Да-да, я в курсе: одна из Трех Сестриц… Ну и что? Хорошему человеку не жалко…»), и мимоходом пнул церемониймейстера туфлей в зад, чтобы быстрее зачитывал указ.
— Он у меня такой мямля! Хотел повесить, визири отговорили…
— … а также владельцам постоялых дворов и конюшен на территории Бадандена предписывается безвозмездно предоставлять лошадей, мулов или верблюдов для перемещения предъявителей сих грамот…
— Повешу, клянусь мамой! Или в евнухи… Румал-джан, хочешь в евнухи?
— … ибо все злокозненные преступники пойманы и получили по заслугам, а гостям и жителям Бадандена ничто более не угрожает…
— Пойманы? Все?
— Не все, — хладнокровно ответил Азиз-бей, отставляя кубок с вином. — Вуча Эстевен сбежала. Мы опоздали.
Они сидели в духане, празднуя победу.
Победу, которая, как только что выяснилось, сбежала.
— Виконт, эта женщина — убийца, но не самоубийца. Она никогда не вернется в Баданден.
— Но ведь она… она будет продолжать!..
— Вы слышали указ?
Азиз-бей помолчал.
— Мне кажется, казна вашей удачи исчерпала себя. Не искушайте судьбу.
— Уехать? И наслаждаться триумфом?
— Можете наслаждаться триумфом здесь. Пока не надоест. А потом — уезжайте.
Счастливый конец, писал Томас Биннори в «Мемориалиях», падает на сказку, как топор палача, укорачивая ее на голову. Ту лишнюю голову, которая думает и сомневается, мешая счастью, обсевшему финал, словно мухи — труп загнанной лошади.
Джеймс не читал «Мемориалий».
Но и просто наслаждаться триумфом у него не получалось.
Все, о чем молодой человек не желал вспоминать, что рождало в душе скользкий страх, недостойный дворянина из рода Ривердейлов, а в волосах — очередные нити серебра, обступило его и корчило во тьме гнусные рожи. В синей тьме под желтым месяцем. В молчании барханов с человеческими профилями. Под шорох песка, осыпающегося со склонов.
Он просыпался, выкрикивая имя страха.
Да, у страха было имя.
Захребетник.
Минута слабости на пороге смерти. Иди ко мне. Теплый плащ согревает измученное тело. Меч возникает за спиной.
Раны заживают быстрее обычного. Озноб бежит по спине в минуту опасности. Помощь. Подсказка. Напоминание. Боевая труба.
Захребетник.
Ничем более это существо не напоминало о себе.
Разве что сединой.
Возможно ли большое добро в уплату за добро малое? — думал Джеймс. Сколько стоит миг милосердия? Сбежавшая от правосудия Вуча Эстевен стояла неподалеку и посмеивалась. Не так, красавчик, смеялась она. Не так. Где лежит бесплатный сыр — вот о чем следует задуматься… Дама со шпагой знала законы жизни лучше отставного циника. Что сделано, то оплачено. Баш на баш. Сколько дашь, столько вернется. Воздается по заслугам.
Однажды тебе предъявят вексель.
Оплатишь, красавчик?
Он начал читать аль-Самеди, желая поэзией охладить пылающий от подозрений разум. Азиз-бей с радостью подарил молодому человеку томик стихов великого баданденца, но стихи не принесли облегчения.
Джеймсу ли не повезло, или строки аль-Самеди действительно были насквозь пронизаны тоской, темно-синей, как шербет пустыни под желтой долькой месяца, — но от чеканных строк душа терзалась еще больше. Он плохо спал ночами, вскакивая каждый час и вслушиваясь: не шевелится ли кто-то, обвившись вокруг позвоночника? Не шепчет, что пора бы заплатить за услуги?
Можно ли допустить, что захребетник — невесть кто, невесть что! — станет вечно платить сторицей за крошечное, еле заметное добро, сделанное в минуту слабости, ни гроша не стоившее молодому человеку — и ни разу не попрекнет, не подчинит, не пожелает свести доходы с расходами?!
Нет, отвечала бессонница.
Нет, кивал здравый смысл.
Разумеется, такого допустить никак нельзя.
Бледный, с мешками под глазами, небрежно одетый, Джеймс казался тенью прошлого. При редких встречах с хайль-баши он громко восхищался талантом аль-Самеди. На самом деле он давно забросил подарок в дальний угол комнаты. Азиз-бей пропускал между пальцами кольца своей бороды, Крашенной
