— Тогда я!..

Джеймс оборвал речь на полуслове. Так сбивают птицу на взлете. Лоб молодого человека прорезали морщины, между бровями залегли складки, невозможные еще пару дней назад, но совершенно естественные сегодня.

— А что я? — спросил он сам себя. — Явлюсь к Вуче и устрою скандал? Без доказательств? Без свидетелей? Она рассмеется мне в лицо. Обратиться в Канцелярию Пресечения? Потребовать от Азиз-бея ареста дамы со шпагой? В ответ Вуча скажет, что я втерся к ней в доверие, пытался обокрасть ее кабинет, где хранилось папино наследство — а потом коварно убил самоотверженного Фернана Бошени, отправившегося за мной в погоню. Абдулла будет свидетельствовать в ее пользу.

— Статуэтка?

— Спрячут. Вы сами сказали, что чародею не отыскать эффектор гения. А для собак бронза ничем особенным не пахнет.

— Лицо?

— Их лица меняются только для жертв. А не для мушерифов. Сами видите, мы в тупике. Что я могу? — ничего.

Фортунат грустно улыбнулся:

— Вы, друг мой, можете уехать. Оставить Баданден за спиной и забыть обо всем.

— И даже этого я не могу, — тихо ответил Джеймс. Он подумал и спросил:

— А вы? Вы бы на моем месте уехали?

— Я даже на своем не уезжаю. — Охотник на демонов в задумчивости оглаживал бородку, разделенную посередине седой прядью. — Сами видите, торчу здесь, беседую с вами и ломаю голову…

Рыжая венаторша тронула мужа за плечо.

— Оставь голову в покое, дорогой. Все не так безнадежно. Мужчины склонны драматизировать любую ситуацию. У меня, кажется, есть идея…

Выслушав идею жены, Фортунат сказал, что он категорически против. Что это слишком рискованно. Что это безумие. Что он скорее даст себя кастрировать овечьими ножницами, чем позволит женщине идти на передовую вместо него.

Но переспорить Мэлис было трудно не только в вопросах, касающихся сына. «В конце концов, кто из нас ведьма?!» — и любой спор катился к неизбежной победе сами знаете кого.

— Что же до овечьих ножниц, — заявила в финале Мэлис, — то я против!

Солнце сияло. Море шумело. Бульвар Джудж-ан-Маджудж кипел жизнью.

— Фисташки! Жареные фисташки!

— Шербет! Слаще мести врагу! Полезней совета мудреца!

— Эй, зеваки! Эй, ротозеи! Отправляйтесь с Кей-Кубадом Бывалым в хадж по достопримечательностям! Мемориал «Сорока удальцов»! Джиннарий ар-Рашида! Народные танцы гулей в долине ас-Саббах! Кто не видел, зря землю топтал!

— Халва-а-а!

— Лиф отделан застежками из золота, аграфами и бордюрами с вышивкой…

— Пиявицы! Ставлю пиявицы!

— Ли Хун чистит карму! Растлители, детоубийцы, кровопийцы, блудодеи, черные кобели — все сюда! Отмываю добела, родная мама не узнает! Ли Хун чистит карму!

— И вот его мамаша, чей язык — жало скорпиона, чьи мысли — слюна ифрита, а тело подобно лопнувшей бочке, где хранилась испорченная капуста, и говорит мне: «Доченька, когда я умру, береги нашего Фердинандика!..»

— А ты?

— А что я? Сберегу, говорю, помирайте хоть сразу…

— Халва-а-а-а-а!

— Прекрасный сударь, у вас есть при себе нож?

Прекрасный сударь, которого ласково тронули за рукав, остановился. Дама, нуждающаяся в ноже, смотрела на него с безграничным доверием. В руках дама держала одну из своих сандалий, босой ножкой — точней, пальчиками босой ножки, словно статуя марронской танцовщицы! — опершись о приступочку фонтана.

— Простите мою дерзость, сударыня… Зачем вам нож?

— Дырочку проколоть…

Дама продемонстрировала прекрасному сударю ремешок сандалии. Та дырочка, в которую раньше без помех входил и выходил штырек застежки, разорвалась до края. Дама даже показала, как именно штырек раз за разом входил и выходил в ныне разорванную дырочку, и улыбнулась с очаровательной растерянностью.

Ей очень хотелось проколоть в ремешке новую дырочку.

Прекрасный сударь вынул из-за пояса стилет с рукоятью, отделанной янтарем и сердоликами. Ловко покрутил стилет между пальцами — так, что оружие превратилось в серебряную иглу, сшивавшую воедино ладонь сударя и жаркий, пьянящий воздух Бадандена.

Он не спешил протягивать стилет даме — пышной, но с талией, в том чудесном возрасте, когда солнце клонится к закату и, лишенное рассветных предрассудков, спешит обласкать поздних путников, кем бы они ни были.

— Позвольте, я сам! Негоже трепетной пери делать мужскую работу!

— О, вы так любезны…

Беря сандалию, прекрасный сударь не отрывал взгляда от дамы. Он улыбался ртом, похожим на лук Малыша Эриха, чьи стрелы — разящая без промаха страсть, и продолжал смотреть глаза в глаза, черные в зеленые, даже когда принялся делать вожделенную дырочку в ремешке. Сударю не требовалось следить за своим стилетом: казалось, клинок и без поводыря сделает нужную работу в лучшем виде.

— Вы приехали к нам с мужем?

— Что вы! Мой муженек вечно занят… Я одна, как перст!

— Должно быть, одиночество — не лучший спутник…

— Ах, вы очень проницательны! Кстати, завтра во второй половине дня я собираюсь отправиться к водопаду Ай-Нгара… Говорят, там, в миртовых рощах, есть чудные места, достойные стать приютом тоскующей женщине.

— Любите уединение?

— Ну, если нет приятной компании…

— Говорите, миртовая роща?

— Бербери-ханум сказала мне, что лучшего места не найти… Ай!

— Ох! Простите, ради Вечного Странника! До чего я неловок!

Прекрасный сударь не понимал, как это могло случиться. Словно верткий бес, пасынок Нижней Мамы, крутнувшись волчком, толкнул его под руку. Стилет соскочил с ремешка и оцарапал даме ногу — на внутренней стороне бедра, в той укромной области, где проходит артерия и кожа должна краснеть от лобзаний пылкого любовника, но никак не от стального острия.

— Пустяки! Видите, кровь уже не идет…

— Чем я могу искупить свою вину?!

— Неужели прекрасный сударь не отыщет способ искупления, достойный пера аль-Самеди? Никогда не поверю…

— Вот ваша сандалия! — сударь завершил труды над дырочкой и вернул обувь даме, которая, впрочем, не спешила обуться. — Клянусь Овалом Небес, моя неловкость заслуживает наказания!

Дама улыбнулась, тряхнув рыжей гривой.

— Хорошо, я подумаю о наказании…

И, покачивая бедрами, удалилась в сторону моря

— Я тоже подумаю, — тихо сказал прекрасный сударь.

В конце бульвара Мэлис Цвях незаметно обернулась. Прекрасный сударь, задумавшись, смотрел ей вслед, и лицо Абдуллы Шерфеддина, подмастерья Вучи Эстевен, делалось старше с каждой секундой.