команду, которая, получив от этой женщины обманные сведения насчет того, куда направились два молодых гонца, поискала-поискала, никаких следов не нашла и с пустыми руками вернулась в Иерусалим. Когда опасность миновала, Ахимаас и отрок Ионафан выбрались из колодезя и бежали всю ночь при свете звезд, пока не наткнулись на место, на котором я остановился.
— Стража, что там такое? — крикнул я, заслышав какой-то шум при одном из охранных постов лагеря. Я всегда выставлял часовых. В отличие от Саула, мне вовсе не улыбалось, чтобы некто, подобный мне, застукал меня спящим на земле.
— Двое гонцов, — ответил часовой. — Ахимаас с Ионафаном.
Оба были разгорячены спринтерским бегом и обливались потом. Ахимааса, сына Садока, я признал первым, к нему и обратился с напыщенным вопросом:
— Как сидит одиноко город, некогда многолюдный?
— Да он опять многолюден, — огорчил меня Ахимаас и рассказал о событиях, последовавших за моим торопливым уходом. Передал он мне и настоятельное, внушающее страх послание Хусия, его совет встать и поскорее уйти за реку. Ахимаас повторил слова Хусия: «Не оставайся в эту ночь на равнине в пустыне, но поскорее перейди, чтобы не погибнуть тебе и всем людям, которые с тобой».
Кто теперь на моей стороне, кто? — захотелось мне возопить в тоске и отчаянии, подражая Саулу в изнуренном безумии его. Что было б довольно глупо. Ибо все люди, меня окружавшие, были на моей стороне, а вскоре и Иоаву предстояло соединиться со мной, приведя новые когорты солдат, которых ему удалось набрать. С каждым часом я становился сильнее: скоро у меня появится время и для того, чтобы как следует организовать мои силы. Между тем как изменник Ахитофел, увидев, что не исполнен совет его, оседлал осла, и собрался, и пошел в дом свой, в город свой Гилу, и сделал завещание дому своему, и удавился, и умер. Мудрый Ахитофел раньше моего понял, чем кончится дело. И понял, что будущего у него нет никакого. Я же, получив предупреждение Хусия, выступил к реке, и к рассвету не осталось ни одного из бывших со мной, которые не перешли бы Иордана.
Мы были спасены. Опасность, грозившая мне, миновала, но я не испытывал воодушевления. Сердце мое давила тяжесть, голова никла, полная предчувствий близящейся трагедии. Я знал, что Авессалом пойдет на меня, и знал, что его ожидает смерть. Он посеял ветер. Ему и предстояло пожать бурю.
Сказать вам, что грызет меня и поныне? Он спокойно выслушал совет Ахитофела, говорившего «я убью одного царя», между тем как приказ, отданный мною, гласил: «Сберегите мне отрока Авессалома». Нормально ли, спрашиваю я вас, чтобы сын так жаждал смерти отца своего и чтобы отец так жаждал спасения жизни своего сына? Мне рассказывали, как осветилось лицо его и когда Ахитофел пообещал убить меня, и когда Хусий принялся рассуждать о том, чтобы напасть на меня, как падает роса на землю, и стащить в реку целый город, не оставив даже камешка. Когда он был мал, сын мой, он не давал мне спать. Ныне он не дал бы мне жить.
Поутру мы поднялись с первыми птицами и пошли в Маханаим Галаадский, тот самый город, в котором окопались, когда воевали со мной, Авенир с Иевосфеем. И в этой-то галаадской глуши меня приняли с добротою и преданностью, какие я предпочел бы увидеть в моих подданных, живущих в Израиле и Иудее, поближе к дому моему.
Пока мы отдыхали, отмывались, ели и пили, Авессалом пересек Иордан с армией, наспех набранной среди гражданского сброда, пошедшего на войну, как на пикник, и сбившегося под знамена его, чтобы сразиться со мной в Галааде, как сходятся на площадь любители потанцевать, стремящиеся не пропустить ни коронации, ни обезглавливания. Авессалом поставил над своим войском Амессая, у меня, слава Богу, имелся Иоав. Неопытность противников наших стала очевидной с самого начала, когда они, вступив в землю Галаадскую, расположились спиною к стене Ефремова леса, в который они не смогли бы и отойти для совершенья маневра, если бы захотели, и отступить, сохраняя порядок, коли бы их к тому вынудили. Число пришедших было велико, они вполне могли занять позиции по обеим сторонам от нас. Мы гадали, почему они стеснились в кучу именно на этом месте, перед лесом Ефремовым, который и поныне еще остается непроходимой чащобой, такой, что из нее далеко не всякий способен выбраться. И случилось так, что, когда ряды их нарушились и они побежали, лес погубил народа больше, чем сколько истребил меч в тот день. А они даже резерва не оставили, чтобы беспокоить нас с флангов. Они не понимали, что делают. Мне не хотелось видеть, как будет разбит мой сын. Не хотелось смотреть, как станут гибнуть мои примкнувшие к нему соотечественники. Я разделил свою армию на три части, огорошив этим врага. Он понятия не имел, как ему справиться с нами, как нападать и как обороняться.
Еще до появления противника я перечел людей, бывших со мною, и разделил их на равные отряды, отдав третью часть под предводительство Иоава, третью часть под предводительство Авессы и третью часть под предводительство Еффея Гефянина. Сам я собирался, как и в прежние дни, идти с Иоавом. Но военачальники мои не пожелали, чтобы я шел с ними в тот день, говоря, что для врага я один стою десятка тысяч, что он может погубить всех, погубив одного человека, и что набросится он именно на меня, не обращая внимания на всех остальных. И я согласился остаться между двумя воротами города и ждать известий. Я стал у ворот, а отряды мои уходили на бой с Авессаломом. Я места себе не находил от волнения. Казалось, сердце мое колотится у меня прямо во рту.
— Сберегите мне отрока Авессалома, — слезным тоном приказывал я сначала Иоаву, затем Авессе, а после Еффею. — Смотрите же, да не коснется никто из вас отрока Авессалома.
Словно молитву, я тысячу раз повторил эти слова — ради полной уверенности в том, что люди, уходящие в бой, будут знать о касающемся Авессалома приказе, отданном мною их начальникам; и тот неизвестный солдат, который первым наткнулся на Авессалома, запутавшегося волосами в ветвях дуба, вспомнил о моей воле и не побоялся возбудить гнев Иоава, отказавшись поднять руку на царского сына, висевшего между небом и землею.
— Ты видел Авессалома и не поверг его там? — Иоав еще не довершил окончательное истребление противника и потому был гневно краток. — Я дал бы тебе десять сиклей серебра и один пояс, если бы ты поверг его там на землю.
Человек же тот, определенно обладавший твердым нравом, отвечал Иоаву:
— Если бы положили на руки мои и тысячу сиклей серебра, и тогда я не поднял бы руки на царского сына; ибо вслух наш царь приказывал тебе и Авессе и Еффею, говоря: «Сберегите мне отрока Авессалома». И если бы я поступил иначе с опасностью жизни моей, то это не скрылось бы от царя, и ты же восстал бы против меня.
Я множество раз жалел, что Иоав не записал имени того человека.
— Отведи меня к нему, — сказал Иоав, — у меня нет времени на разговоры.
И человек тот отвел Иоава к дереву, с которого свисал Авессалом. Иоав не стал медлить, но быстро отпустил ему все грехи посредством трех стрел, которые принес с собой. Он вонзил их в сердце Авессалома, который был еще жив на дубе. Иоав, когда он позже пришел в мою горницу, чтобы устроить мне презрительную выволочку и помочь собраться с духом после того, как я рассыпался на куски, услышав сокрушительную весть о гибели Авессалома, не утаил от меня ни одной кровавой подробности.
— Затем, — сказал Иоав, когда я уже выплакался и просто сидел, в тупом изнеможении глядя на него, — я для верности приказал десяти отрокам, моим оруженосцам, поразить его и умертвить его.
— Иоав, пощади меня. — Я устало поднял руку.
— Затем я велел снять его с дерева и бросить в лесу в глубокую яму.
— Прошу тебя, умоляю.
— И наметать над ним огромную кучу камней.
— Сын мой, сын мой!
— Не заводи шарманку.
— Ни похорон? Ни молитвы?
— Он поднял мятежную руку на помазанника Божия.
— Довольно, умоляю тебя, довольно.
Но все это произошло уже после мелких недоразумений с вестниками, прибывшими с поля боя и поначалу внушившими мне ложную надежду на то, что новости меня ожидают только самые лучшие. Иоав проявил-таки разумение, выбрав другого человека, не Ахимааса, чтобы сообщить мне о самом худшем.
Само сражение оказалось почти и ненужным. Солдаты Авессалома были разбиты наголову, обращены
