ни слова мне в утешение, даже не помолчав ни секунды в знак сострадания, коротко объявил:
— Хватит, Давид. Заканчивай.
— Сын мой, Иоав. Сын мой Авессалом. О, сын мой…
— Не устраивай тут спектаклей.
— Ты не понимаешь, — попытался объяснить я. — Я лишился сына моего, сына моего Авессалома.
— Это
Он приблизил лицо свое вплотную к моему.
— Да, ты заставил людей своих стыдиться — стыдиться себя и стыдиться тебя.
— Стыдиться?
— Ты в стыд привел сегодня всех слуг твоих, — объявил он мне, презрительно кривя рот, — спасших ныне жизнь твою и жизнь сыновей и дочерей твоих, и жизнь жен и жизнь наложниц твоих. Теперь же ты их оскорбляешь. Ты обходишься с ними, как обходятся с людьми дурными, повинными в делах, которые суть зло.
Резкость Иоава и эти его фантастические, совершенно голословные обвинения заставили меня остановиться. Я решительно не понимал, о чем он говорит, и перестал причитать, чтобы выяснить это. Я отер с моей чумазой физиономии слезы и вытряс сопли из носа.
— Как же, — слабо вопросил я, — я это делаю?
— Ты показал сегодня, — без промедления ответил мне Иоав, — что любишь ненавидящих тебя и ненавидишь любящих тебя, что ничто для тебя и вожди, и слуги. Сегодня я узнал, что если бы Авессалом остался жив, а мы все умерли, то тебе было бы приятнее. Тебя ведь никто из нас не заботит так, как заботил он, верно?
— Да, — слезливо и малодушно признался я.
— Пусть это останется нашей тайной, — сказал Иоав тоном уже не столь резким.
— Он был сыном моим, Иоав. И он мертв.
— Он убил бы нас обоих, Давид. Ты об этом забыл? Или тебе не рассказывали, как осветилось лицо его и как он готов был согласиться, когда Ахитофел вызвался поразить тебя?
— Как все произошло? Я никого еще не расспрашивал. Расскажи, как все случилось?
— Следуя твоему стратегическому плану, мы медленно продвигались вперед тремя отрядами, оставив между ними большое пространство и ожидая атаки, дабы выяснить, во что она выльется.
— Я не о том — как он погиб? — прервал я Иоава. — Расскажи, как он умер.
Едва Иоав начал, как я уже пожалел о своем вопросе и взмолился к нему, прося его замолчать. Но он продолжал с садистским наслаждением, которого не пытался ни скрыть, ни сдержать, пересказывая мне мучительные подробности смерти моего сына, рассказывая о муле, и о дубе, и о стрелах в своей руке, и о яме в лесу, и об огромной куче камней, наваленных на исколотые, изуродованные останки, пока я не зажмурился и не изготовился тоненько завыть.
— Да, и десять отроков, моих оруженосцев, окружили Авессалома, и поразили, и умертвили его, и сняли с дуба, и бросили его в лесу в глубокую яму.
— Прошу тебя, — взмолился я, — хватит, хватит. Имей сердце. Помилосердствуй. Пожалей меня.
— Только когда ты умоешься, — сказал Иоав, — и оденешься, и выйдешь, чтобы поблагодарить людей, которые сражались за тебя и были готовы за тебя умереть. Какое сделали они в этот день дурное дело, что ты не позволяешь им видеть лицо свое? Дай им награду, которую они заслужили, разреши веселиться и праздновать.
— Праздновать? — скорбно вопросил я.
— Ах, Давид, Давид, ну ты и
— Праздновать смерть моего сына?
—
— А ты меня почему не предупредил?
— Стал бы ты слушать!
— Иоав, а вот скажи мне. Я не перестаю удивляться. Почему ты-то сам не перешел к Авессалому?
— Потому что он был обречен на провал.
— Как мог ты знать это?
— Мы опытнее.
— Вот ты и поделился бы с ним опытом.
— Я верен тебе.
— Но почему?
— Привык. Мы хорошо знаем друг друга.
— И все?
— С Авессаломом пришлось бы спорить. Он никого не уважал. А правитель должен быть только один.
— И кто же теперь будет правителем в Иерусалиме?
— Да правь себе сколько душе угодно, — ответил Иоав. — Но соломинкой, которая размешивает питье, буду я. Ты можешь устанавливать законы, пока у меня хватает силы и власти обеспечивать их исполнение. Авессалом же пожелал бы взять на себя и то, и другое — в нем было слишком много молодой энергии, — а там и законы уже не понадобились бы.
— Иоав, зачем ты убил его? — Как пес возвращается на блевотину свою, так и я заставил себя вернуться к этому вопросу. Я должен был его задать. — Мы ведь уже победили. Зачем тебе понадобилось убивать моего сына?
— А ты хотел
— Есть же и другие наказания.
— Приведи пример.
— Тяжелый выбор, верно? — задумчиво спросил я.
— Что ж, не знает сна лишь государь один, — флегматично откликнулся Иоав.
— Саул часто это повторял.
— Вот это и есть одна из причин, по которой я соглашаюсь, чтобы носил ее ты, — сказал Иоав и улыбнулся. — Проснись, Давид, проснись. Это была война, а не семейная ссора.
— Для меня, — честно признался я, — она оставалась семейной ссорой.
— Пусть и это тоже останется нашей тайной, — сказал Иоав. — Или мятеж распространится повсюду, а у тебя не останется ни одного солдата, чтобы помочь тебе подавить его.
— Иоав, но сын мой, сын мой Авессалом…
— Я тебе уже сказал, не заводи шарманку.
— Неужели ты совсем бесчувственный?
— Знаешь что? — ответил Иоав. — Господом клянусь, если ты сию же минуту не встанешь, не умоешься, не наденешь чистого платья и не выйдешь с веселым лицом, чтобы народ увидел тебя, то в эту же ночь не останется у тебя ни одного человека. Ты лишишься армии. И это будет для тебя хуже всех бедствий, какие находили на тебя от юности твоей доныне.
— Хуже, чем день гибели сына моего? От рук моих же солдат?
— Жизнь есть жизнь, — едва ли не с ленцой отозвался Иоав. — Было бы из-за чего шум поднимать.