Три месяца в Гарварде так и не помогли Джинни справиться с последствиями трагедии. Она не звонила домой, отклоняла все попытки матери связаться с ней, удаляла ее электронные послания непрочитанными, не подходила к телефону, уничтожала голосовые сообщения без прослушивания. Потом, случайно встретившись с кузиной Бретани, узнала, что отец снова преподает в университете.

— Что? Разве это возможно?

— Наверное, он сумел сохранить свои интеллектуальные способности…

Джинни позвонила матери.

— Нет, он не помнит, — ответила ей та. — Нескладный, как аспирант с синдромом Аспергера[6], разговор-то с трудом поддерживает.

— Но все еще может работать?

— Он поспорил, что сохранит электротехнику и при этом покончит с болезнью Альцгеймера. Как будто он выиграл. — Ее отношение к произошедшему выглядело на удивление философским. Она больше не была той ожесточенной женщиной, впечатление которой производила в бытность их совместного проживания. — Но все остальное исчезло. Он очистил свою память до поры, когда ты еще не родилась, даже до знакомства со мной. Он напоминает мне того, каким был, когда мы познакомились. Ведет себя как выпавший из своей среды юнец.

— Я повидаюсь с ним.

На какое-то время на другом конце провода воцарилось молчание.

— Если хочешь… Но, дорогая, сомневаюсь, что после этого тебе станет легче.

— Мне нужно.

Джинни разговаривала с матерью почти час. Элизабет старалась подготовить ее к предстоящей встрече. Затем Джинни заказала билет на самолет. В четыре часа дня в пятницу самолет приземлился, она арендовала машину и поехала прямо к дому.

Она поколебалась на крыльце, думая постучать, но в итоге позвонила. Послышались шаги, и через стекло на двери она увидела, как приближается отец. Он распахнул дверь и заговорил с ней через сетку:

— Что вам надо?

Физически он выглядел хорошо. Несколько похудел. Чисто выбрит, волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб. Одет в рубашку с закатанными рукавами, в левой руке — острогубцы.

— Можно мне войти?

— Вы моя дочь, так ведь?

— Да, — слова застряли у нее в горле. — Ты помнишь меня?

Он отворил сетку и впустил девушку.

— Мне говорили, что у меня были жена и дочь. Женщина иногда заезжает. Я занят. Если вы хотите поговорить, вам придется пройти со мной.

Они спустились в мастерскую. На полу стоял наполовину разобранный огромный радиоприемник «Ар- си-эй». Штуковину эту, по-видимому, выпустили еще в сороковые. Это была усложненная модель, с приемом в АМ-диапазоне и на коротких волнах, а также со встроенным проигрывателем на 78 оборотов. Ее отделка была прекрасна — мозаичные накладки темного и светлого дерева. Вертушка была снята, и наружу торчала проводка.

Джинни села на табурет рядом с ним и направила лампу, чтобы отец мог видеть во время работы свои тонкие пальцы внутри приемника. Она не могла найти тему для разговора, столь была заворожена его физическим присутствием, запахом припоя в жарком и заплесневелом подвале, его жилистыми руками и сосредоточенным старческим лицом. Он не делал никаких попыток помочь ей почувствовать себя свободнее.

Она стала спрашивать его о радиоприемнике. Когда он понял, что гостья в состоянии отличить конденсатор от резистора, то позволил помочь себе. Она сняла свитер и опустилась на колени, чтобы быть поближе.

— Почему ты так любишь эти старые приемники? — спросила она его. — К ним трудно достать запчасти. И они даже не ловят в FM-диапазоне, не говоря уж о спутниках. Только политические разглагольствования да речи святош.

Он даже не взглянул на нее, поглощенный работой.

— Я понимаю каждую их часть. Я могу разобрать их до винтика, а потом снова собрать. Современный контур без микроскопа не разглядишь. Я знаю, как он работает, но я не могу прикоснуться к нему. Если он ломается, то починить его нельзя — просто выкидываешь, и все… Лампа не освещает. Надо развернуть приемник. Помоги мне.

Он начал подниматься. Ноги его не слушались, и встать получилось лишь со второй попытки.

— Я стар. И память все ухудшается.

Вместе они кое-как развернули громоздкий приемник, чтобы лампа с верстака освещала необходимое место. Ее отец резко выдохнул и провел рукой по лбу.

— Хочешь коки?

— Конечно.

Из подвального холодильника он достал две старомодные стеклянные бутылки и открыл их, протянув одну ей. Джинни глотнула немного. Украдкой она наблюдала, как он вновь склонился над приемником.

— Хочешь послушать стихотворение? — спросила она.

— Стихотворение? — Отец оторвался от приемника и удивленно взглянул на нее.

— Оно начинается так: «Чудные дела под полуденным солнцем творят те, кто горбатится за золото…»

— Горбатится? Что это означает? — спросил он. Он выглядел доверчивым, словно восьмилетний ребенок.

Джинни придвинулась поближе, чтобы можно было заглянуть внутрь приемника.

— Это означает тяжело трудиться. Вот как мы сейчас.