застава.

Стократ замедлил шаг.

Он отлично помнил то место, дальше которого не пошел в прошлый раз. Невидимая граница, за которой ему померещилось напряжение тетивы. Теперь напряжения не было, но было что-то другое.

Запах?

Железная чаша, в которой разжигали сигнальный огонь, стояла сейчас пустая и черная, и от нее разило горелой смолой. Лес, полностью свободный от птичьих голосов, вонял землей и сталью. Дорога уходила вперед, на стоптанной хвое терялись следы.

Стократ свистнул на весь лес. Никто не отозвался. Лошадь переступила с ноги на ногу, звякнули пузырьки и флаконы в поклаже.

— Никто не встречает, — ухмыльнулся Стократ.

Те, что шли за ними следом, отстали и притихли. Но явись сейчас стрела из леса, хоть одна стрела — ответ не заставит себя ждать, мстители с мечами и топорами ждут только сигнала; Стократу хотелось верить, что и лесовики это понимают.

— Без приглашения идти нельзя, — сказал мальчик.

— А если не зовут?

— Без приглашения нельзя, — твердо повторил Шмель. — Это старые правила. Никто их не нарушал, даже мастер.

— Тогда что делать?

Он свистнул еще раз. Потом подошел к чаше, установленной на высоте человеческого роста, и поджег выведенный наружу фитиль.

Полыхнуло так, что Стократ отпрянул. Столб огня поднялся над дорогой, и опасно затрещали ветки, нарушившие незримую границу.

— Это всегда так бывает, да? Огонь всегда так сильно горит?

— Нет, — Шмель сглотнул. — Не знаю.

Стократ оглянулся. Лес был везде одинаковый — и на стороне лесовиков, и на стороне «безъязыких». Розовые сосны стояли в коре, как в броне — темно-красной, одновременно церемониальной и боевой.

— Кто-то идет, — насторожился Шмель.

Рев огня сделался тише. Дым и искры потянуло в другую сторону. Прищурившись, Стократ различил человеческую фигуру на дороге. Одну.

Человек шел, не таясь, без оружия. Через несколько мгновений показалось, что это мальчик- подросток, но когда лесовик приблизился, стало ясно, что это девушка.

Светлые волосы, сплетенные в две косы, лежали у нее на плечах. Глаза были закрыты навсегда, ресницы вплетались в кожу шелковыми нитями, и красно-черная вышивка покрывала скулы и виски.

Стократ замер, всматриваясь в переплетения нитей на ее лице. Они складывались в кресты, в витые колоски, в многослойные узоры. Глазные яблоки под тонкой белой кожей не двигалась, даже не вздрагивали. Губы, покрытые прозрачным маслом, чуть блестели.

— Привет, — сказал Стократ.

Девушка постояла, будто в нерешительности. Она была ростом со Шмеля, но гораздо уже в плечах. Без головного убора, в длинном сером балахоне с широкими рукавами, с безглазым лицом, расшитым узорами, она вовсе не казалась слепой.

Стократу очень хотелось провести ладонью перед ее зашитыми глазами, подтвердить свою догадку. Но это было бы очень невежливо, да и, пожалуй, опасно.

— Привет, — повторил он. — Мы пришли, что теперь?

Девушка шевельнулась, качнув полами своего длинного одеяния, и протянула вперед глиняный кувшин — до этого момента он был полностью скрыт в рукаве.

Стократ поглядел на Шмеля.

Мальчишка, стиснув зубы, смотрел на кувшин и на руку, его державшую. Стократ шагнул вперед, нарочито плавным движением потянулся…

— Нельзя! Из рук не берут такое послание, только с земли!

В голосе Шмеля чувствовалась такая сила, что Стократ попятился.

Неизвестно, слышала ли девушка их голоса и понимала ли, о чем идет речь, но она, постояв еще мгновение, наклонилась, будто перегнувшись пополам, и поставила сосуд на землю. Отошла на шаг. Шмель, громко вздохнув, кинулся вперед и поднял послание.

Руки у него тряслись так, что Стократ испугался: не пролил бы все. Что тогда?

— Если они меня отравят, — торопливо сказал Шмель, вытаскивая пробку, — если они меня отравят, ты знай, что это позор для людей и оскорбление, что это специальный знак, мы считаем вас хуже животных, и тогда надо, чтобы князь шел со всеми, кто носит оружие, и убивал всех — больших, маленьких, старых…

Он остановился, глядя на кувшин в своих руках.

…И, когда последний лесовик умрет, все на свете станут «безъязыкие». Некому будет вкушать молчаливые пиры-поэмы. Шмель смотрел на кувшин и пытался понять, что же за слова он только что произнес: убивайте всех…

Но ведь они сами этого хотели. Отравить посланием, — значит, тяжело оскорбить весь род. И оскорбление уже нанесено. В сравнении с этим и смерть Шмеля ничего не добавит, не изменит, все равно что лист упадет с дерева…

— Ну и пусть, — сказал он кувшину и отхлебнул.

Питье было такое едкое и соленое, что у него защекотало в носу и навернулись слезы. «Наказание!» Он трижды успел поперхнуться соплями, прежде чем понял: к «безъязыким», то есть обыкновенным жителям Макухи, это слово не имеет отношения. Наказание — прошедшее время, окончательно. Свои, но чужие.

Невыносимо, сложное, насыщенное вкусами, запутанное изъяснение, из которого Шмель понял одно: теперь этому безобразию пришел конец…

Он сплюнул зелье прямо на дорогу.

Жестом попросил у Стократа воды, отхлебнул из его кружки, прополоскал рот.

— Они что-то решили, что-то закончили и кого-то наказали. Из своих.

— За что?

— Я не могу понять.

— Почему они убили языковеда?

— Об этом здесь ничего нет.

— А нам-то что делать?

— Сейчас…

Шмель передохнул и снова набрал жидкость в рот. Где тут послевкусие; семь или восемь тактов, мамочки дорогие. Будущее, воля, изъявление…

— Мы вроде должны идти.

— Куда?

Девушка, неподвижно ожидавшая все это время, повернулась и пошла по дороге, не оглядываясь.

— Скажи людям, чтобы не ходили за нами, — Шмель нервно оглянулся. — Они нас пригласили одних, на переговоры.

— Не бойся.

Стократ обернулся. Предостерегающе поднял ладонь; вероятно, они с князем все-таки о чем-то договорились перед выходом, Шмель только не знал о чем. Был слишком занят сборами.

— Идем, — сказал Стократ. И они пошли.

Девушка с самого начала повела их кружным путем. Они свернули с дороги, некоторое время шли через лес, потом долго шли вдоль свежей вырубки.

Земля здесь была усыпана красными пластинками коры. Корой и хвоей покрылись розовые пни,