ушли раньше: остались кострища да брошенный кое-где мусор.

— Ты правда уходишь сегодня? — спросил Шмель.

— Конечно. Я и так у вас застрял.

Шмель не нашелся, что сказать.

Они шли рядом. Лошадь, которую никто не вел, держалась следом, как привязанная. В который раз все, что случилось в последние часы, казалось Шмелю наваждением. Сном.

— Значит, они тоскуют о свете? — тихо спросил Стократ.

— Как можно тосковать о том, для чего даже слова нет?

Молча прошли несколько десятков шагов.

— Вождь сказал, что среди их молодежи нет таких, как я, — признался Шмель. — Вождь сказал…

— Он просил тебя остаться?

— Нет, но, — Шмель запнулся. — Да, просил. Но я же не могу зашить себе глаза, правда?

Лошадь отстала, чтобы пощипать траву на зеленой обочине. Шмель тоже задержался, сорвал пышную метелочку:

— Вот стрельник, он кислый, из его сока готовят «быстро». Чем больше сока вольешь, тем быстрее движение, о котором вкушаешь… Слушай, Стократ, иногда мне кажется, что я начинаю думать, как они.

— Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время?

— Ты запомнил, да?

— Шмель, — сказал Стократ. — Пообещай мне, что сразу же возьмешь ученика.

— Я? — Шмель пригляделся, пытаясь увидеть улыбку в глазах или краешках губ, но его спутник смотрел серьезно. — Но я же… сам пока глупый, ты понимаешь, как я могу кого-то учить?!

— Просто пообещай, — Стократ по-прежнему не улыбался. — Ну?

На повороте он остановился, чтобы в последний раз посмотреть вниз. Все, кто бывал в этих местах, в один голос твердили: нет ничего красивее лесов из розовой сосны, особенно если глядеть сверху, с Белой дороги.

Он смотрел на лесопильню, на реку с портом. На раскиданные в рощах дома Правой и Левой Руки. На блестящие крыши Макухи. Там еле слышно бил барабан — хоронили несчастливого торговца Сходню. И Шмель, вероятно, был на похоронах, — а где же еще?

— Хоть бы он успел повзрослеть, прежде чем все начнется, — сказал Стократ вслух.

Дети лесовиков в конце концов прозреют. Перестанут зашивать себе глаза, посмотрят на свет; однажды попробуют сказать друг другу слово или нарисовать картинку на гладкой стене. И тогда Язык умрет, умрет высокое искусство, способное заставить человека рыдать, смеяться и чувствовать себя ближе к небу…

Язык, возникший по недоразумению. Язык, который скоро сделается не нужным никому.

— Храни его, Шмель, — сказал Стократ негромко.

И пошел в гору, не оглядываясь.

Прохладный сентябрьский ветер сговорился с сумерками и пинал по земле кульки, оставшиеся после погрузки мусора. От забирателей ничего подобного не остается.

Вы только не путайте забирателя и мусорщика — это разные профессии. По сути схожие, но об этом лучше не напоминать ни тем, ни другим. Например, что делаю я, Аркадий Петрович Нышкин? Езжу по городу на служебном автомобиле и чищу словесные свалки, глагол вам в спряжение. Терминалы для вербальных отходов стоят рядом с баками для обычного мусора, но, повторяю, это ничего не значит. К бытовым помойкам, пропитанным кислой вонью, я отношения не имею.

Со своей стороны, мусорщик скажет, что слововозам он не коллега. Мол, с реальным дерьмом легче управиться, чем со словесным.

— И полезнее! — обязательно добавит мерзавец. — Потому что твердые отходы можно переработать на что-нибудь нужное. А ругательства — хрен с бодыльем.

Типичное для пролетарского класса заблуждение. Из словесного мусора, гори он фонетическим пламенем, делают много интересного — от холодных лингвистических колкостей до посылов малой и средней дальности. Самый ходовой товар — автоматы: нажал кнопочку, и полетела в противника нецензурщина одиночными или очередью. Словесную гадость и на фразеологические обороты перерабатывают, и на идиомы, и на всякие канцеляризмы.

Где-то под столицей есть специальный НИИ, в котором из нечистот делают речи государственным деятелям, тире им в ягодицы. Слова очищают, обезвреживают и пускают в ход: у чиновников о-го-го сколько людей, которым нужно отказать. Не бросать же в каждого острым словом.

Свой маршрут знаю назубок — три года работаю. А всего забирателем — пять. Сейчас во двор дома- зигзага, налево, направо и остановиться возле приемного терминала.

Первое время словесные отходы сбрасывали через обычную бытовую сеть, но эта лавочка быстро закрылась. С тех пор как народ осознал всю прелесть лингвистического очищения, никаких серверов не хватает — падают под натиском оцифрованной брани, как барышня от волнения. Пришлось устанавливать особые терминалы — с выделенным каналом передачи информации: сначала на районную подстанцию, и дальше — на город и область.

— Привет, короче, выгребатель. — Местный бродяга роется в мусорном баке. — Ты это, припозднился сегодня, в общем. Так сказать, пробки, видимо, типа.

Стоит и чешется весь от слов-паразитов. Не до словесной чистоты ему, если жрать нечего. А паразиты обычно и заводятся у тех, кому о чистоте думать лень.

— Сам ты выгребатель, — отвечаю, — гласную тебе в окончание. Давай быстрее копайся, пока мусорщик не приехал.

Прокаженный забубнил под нос, отвернулся и полез в бак. Вонь от него, как из канализации. Иногда мне кажется, что от словесного хлама разит так же — принюхиваюсь к себе, не провонял ли?

Работа непыльная, спецодежда не нужна, хожу в гражданском — кроссовки, джинсы, рубашка, куртка. Воткнул разъем накопителя в терминал, скачал информацию — и дальше поехал. Рутина, зато платят хорошо, не то что журналистам.

Я как раз журналистом раньше работал. В принципе, занимался тем же: лазил по помойкам и рыл отходы. Только считал, что творю, мнил себя интеллигенцией. Сколько того творчества в продукте, у которого срок годности — день? Кефир это скоропортящийся, а не творчество.

Загрузилось. Отсоединяю накопитель, удаляю файлы в терминале, чтобы на завтра места хватило. Спальный район: одного контейнера на три дома маловато. Народец живет простой, малограмотный, в общении неприхотливый и потому несдержанный.

Смотрю — за мной наблюдает еще один зритель.

Эта девушка часто смотрит на меня последнее время. Стоит возле подъезда и смотрит. Брюнетка, одета неброско, аккуратно. Наверное, офисный работник: они одеваются в пределах одной суммы, да и лицом похожи. Кстати, лицо наблюдательницы я раньше как будто видел.

— Чего пялишься? Цирк тебе здесь? Клоун я тебе коверный?

Она сунула руку в карман. Я успел заметить: в кулаке держала мусорную флешку — помои, значит, выносила. И решила в очередной раз посмотреть, какие такие опущенные жизнью люди забирают словоотходы. Диковинку нашла — позлорадствовать. У меня на соседнем участке случай был: один дед поджидал меня перед выемкой и матерился нарочно возле контейнера. А потом требовал, чтобы я его слова убрал — дескать, работа у меня такая. Старичье — что с них взять, кроме справки из диспансера? Как ему объяснишь, что слова обретают реальную силу, только когда становятся материальными, то есть