— У господ пост католический, с молоком и яйцами. А если тебе это грешно, то и не ешь.

— Уж как-нибудь!.. Пост не мост, можно и объехать. Старуха, иди вечерять! У тебя пироги с горохом, а у меня, глянь, вертичели с пармезаном на серебряной тарелке. Ты теперя про горох забудь, будем с княжеской кухни питаться. А ты, братец, — повернулся он к злыдню, — о делах не забывай. К завтрашнему утру жду тебя с жеребцом.

К утру жеребец стоял на Пахомовой конюшне.

Уж и вправду, хорош был конь! Пахом Авдеич и хотел бы худо сказать, да нечего. Стати соразмерны, грудь широка, бабки тонкие…

— Его поводить надо, а то засечется, — предупредил злыдень. — Я его сюда сорок верст гнал. Ездок не тяжел, да путь не легок.

— Где ж ты его добыл? — снисходительно спросил Пахом Авдеич.

— Ой, и не спрашивай! У цыган увел. Табор нагнал и свел коника. Они его берегли, прятали, шкуру глиняной болтушкой под мышиную масть перекрашивали, гриву спутали колтуном, но я все равно понял, какой конь самолучший, и свел. По дороге выкупал, гриву расчесал. Красавец, да и только!

— У цыган, говоришь, свел?… — Пахом Авдеич задумался. — Так им можно и не возвращать… Это племя такое, нехристи, сами все как есть конокрады.

— Смотри, Пахом Авдеич. Цыгане народ злопамятный, коня не простят. Впрочем, мое дело предупредить, а решать тебе.

— Бог с ним, — отмахнулся Куваротов. — Время терпит. Сегодня жеребчик пусть отдохнет, вечерком по прохладе подпустим его к кобылам, а завтра, глядишь, дело и сладится. Там уже и решать будем, как дальше быть.

Полчаса Пахом Авдеич водил коня по проулку, сам, никому не доверив. Потом напоил и отправил в стойло, насыпав в кормушку овса. Перед огульным днем жеребца надо кормить, как перед тяжелой работой.

Вечером, отужинав господским обедом, Пахом Авдеич повел жеребца на луг. Но тут грянул на улице колокольчик, и с подлетевшей тройки пал на Пахомову голову исправник Валериан Сергеич. И прежде, бывало, исправник подъезжал с шиком к богатому дому, но разговаривал с Куваротовым ласково, а тут, слова не сказав, припечатал по сусалам чугунным кулаком и ухватил за шиворот.

— Вяжи вора!

Следом хожалые накинулись, что воронье на падаль. Лишь в избе, крепко связанный и при понятых сообразил Пахом Авдеич, в какую историю влип. Конь оказался заводской, племенной жеребец. Его свели три дня назад, и многотысячную пропажу искала полиция нескольких волостей.

— На цыган грешили, — восклицал Валериан Сергеич, — а он во-на где! Верно говорят, от домашнего вора замка нет!

— Я не крал! — взывал Пахом Авдеич.

— Верно, не крал, лишь чужое брал. Я ж тебя с поличным взял, весь мир видел. Если не крал, то откуда у тебя конь?

— Цыгане увели, а я нашел. Грешен, хотел к своим кобылам подпустить, а назавтра вернул бы.

— Экие цыгане полорукие! Коня свели, да потеряли — таких цыган еще поискать.

— Свят крест, правду говорю!

— Я и не сомневаюсь. Коня свели, может, и цыгане, а ты его у них перекупил. Переводчик краденого, вот ты кто!

— Христом-богом!..

— Ты, Пахомка, зря не божись. Грех это. Сейчас узнаем, что у тебя еще в хозяйстве чужого есть. Понятые собрались? Приступайте к досмотру!

Не прошло и пяти минут, как на свет появились три серебряных посудины, последняя так даже с остатками недоеденного паштета из протертого перепелиного мяса.

Тут уже оставалось валяться у исправника в ногах и пенять на злыдня, который все это добро притащил.

— И каков этот злыдень собой?

— Маленький, зеленый, навроде черта!

— Понятно. Как воровать, так — господи, помоги! А ответ держать — черт попутал. Нет уж, скупал краденое, значит, в воровстве виновен. Не тот вор, кто ворует, а тот, кто переводит.

— Не переводчик я! Правду говорю! Злыдька, мерзавец, подь сюды! Скажи им, что я прав.

Не видать злыдня, не хочет на людях показываться.

Пахома Авдеича под причитания жены погрузили на тройку, а там доставили в волость и заперли в блоховнике. Только тогда злыдень и объявился.

— Что, хозяин, попал под закон? Я ведь тебя предостерегал: не жадничай, лихва — грех смертный. Но ты духом не падай, на каторге тоже люди живут. К тому же я с тобой. Хочешь, я тебе молока принесу, собакой нанюханного?

— Изыди! — простонал Пахом Авдеич. — Век бы тебя не видеть, поганца!

— Слушаюсь, хозяин, слушаюсь! Больше ты меня не увидишь! Ох, до чего же я рад!

— Стой! — спохватился Пахом. — Сначала вытащи меня отсюда! Вернись, кому говорят!

Но в темном блоховнике уже никого не было.

Озимая рожь родилась на диво, да и мышееденный овес не подкачал. Отбыв страду, Палей с Ваняткой вернулись в почти заброшенный дом. Из первого обмолоченного овса Палей испек хлеб. Горячий каравай положил на чисто выскобленный стол. Отрезал горбушку, благоговейно коснулся исходящего вкусным паром мякиша.

— Ванька, поди сюда! Поешь овсяничка заместо пряничка.

Ванятка, игравший на полу, поднялся на ноги, подошел и начал карабкаться на лавку. Палей подсадил сына, вручил горячий ломоть.

— Вот что я думаю, Ванятка… Не дело нам с тобой бобылями жить. Надо бы тебе мамку. Тогда и у меня руки будут развязаны. Ты небось не слыхал, а в Степанове вдова молодая живет, Липой зовут. Муж у ней в извоз зимой поехал, а его волки заели. Одна осталась с двумя девчонками. Кто ж ее возьмет с таким обозом? Атак она и работящая, и ласковая, и собой уродилась… Вот я и думаю: неужто мы, двое мужиков, трех баб не прокормим?

— Покомим! — согласился Ванятка.

— Тогда завтра поедем свататься.

— Поедем! — подхватил Ванятка.

Палей присел на лавку, отломил корочку овсяного хлеба, пожевал, потом произнес:

— Где-то сейчас злыденек гуляет?…

— Привет! — зеленая мордаха высунулась из-под лавки. — Зачем звал?

— Злыдька! Как я рад!

— Ну так, чего надо? Чего тебе принесть-то?

— Да вроде как и ничего. Сам видишь, малость поправились мы с Ваней. А чего нет, то сами заработаем или так обойдемся. Просто я тебе спасибо сказать хотел.

Злыдень сморщился.

— Это какой же «бо» меня спасать станет? Мне от этого «бо» не бобо, но все равно — неприятно. Мой народ под старыми богами досыта находился, так нам теперь никаких богов не надо, ни старых, ни новых.

— Коли так, — улыбнулся Палей, — то давай чай пить. Вода сейчас закипит, а чай у меня теперь торговый, настоящий кяхтинский, без изъяна.

— Вот это — с радостью! — злыдень вспрыгнул на стол, придвинул стакан.

Палей заварил чаю, налил себе и гостю, Ванятке плеснул в блюдечко.

— Хорошо у тебя, — протянул злыдень. — А то ведь Пахомка меня ни разу за стол не пригласил.

— У кого много, тому и жаль.

Злыдень, не обжегшись, хлебнул чая, потом спросил:

— Кяхтинский чай, говоришь? Без изъяна?… И где ты его приобрел?