меня позови: «Злыдня!» — я и прибегу. Только не на людях, это дело интимное.

— Не учи! — оборвал Куваротов, сразу почувствовавший себя хозяином. — Поехали, дома дел много.

Дома Пахом Авдеич выгнал из избы жену и позвал:

— Злыдня, подь сюды!

Была в глубине души опаска, что злыдень обманет. В сказках так обычно и бывало, и на этот случай Куваротов заранее придумал, как пустит по миру разбойника Палея. Прежде всего попа пригласит или схимника построже, беса изгнать, а дальше — дело нехитрое. Однако обошлось без обмана, злыдень явился по первому зову.

— Ну-ка, покажь свое умение! — приказал Куваротов для начала.

— Говоришь, Палейке курицу с барского стола приносил? А мне принеси такое, что баре только в праздник едят!

— Ну, это, как говорится, службишка, такое я в две минуты спроворю.

Вернулся и впрямь через две минуты с большим сотейником на воздетых руках.

— Извольте кушать, Пахом Авдеич.

— Что это? — на всякий случай спросил Куваротов.

— Фрикадели под соусом бешамель, — с видом бывалого мажордома ответствовал злыдень. — Его сиятельство с супругой изволили недокушать.

Пахом вооружился деревянной ложкой, выловил одну фрикаделину, отправил в рот.

— Что-то они кислят…

— Как же иначе? Четвертый день блюдо на леднике стоит, пора бы и закиснуть.

— Чем ты меня накормил, стервец! — взревел Пахом, отплевываясь. — Шкуру спущу и заместо козьей на барабан натяну!

— Па-адумаешь!.. — в тон ответствовал злыдень. — Господская жратва ему не понравилась… Ну, с изъянцем, так я тебя предупреждал.

— Погодь, — сказал Куваротов, перестав плеваться, — а сковорода никак серебряная?

— Верно, — постно согласился злыдень. — Баре завсегда на серебре кушать изволят.

— Черт с тобой, — проворчал Пахом, вываливая прокисшее яство в помойное ведро. — Не еда, так сковорода, но я своего не упущу.

— Барыня хватится сотейника, повара выпороть велит, лакей за воровство на каторгу пойдет.

— А мне что за дело?

— Грех на тебе.

— Ты свои грехи считай, а я свои как-нибудь отмолю.

— Давай отмаливай. Только смотри, как бы лоб не намозолить, молившись.

— Ты поразговаривай еще, как раз кочерги отведаешь.

— Не попадешь, — равнодушно сообщил злыдень, усевшись на шестке, где хозяйка выставила сушиться корчаги для молока. — А посуду собственную переколотишь.

— Ну, работничка бог послал! — проворчал Пахом. — Ты ему слово, он тебе десять…

— Меня никто не посылал! — завопил злыдень. — Я сам пришел, на твои посулы купившись. Кто меня кормить обещал?

— Вон, фрикадели тухлые в поганом ведре плавают, — не остался в долгу Куваротов. — Сам приволок, сам жри.

— Благодарствую за угощение, хозяин, — подпел злыдень, кланяясь.

— Хватит болтать, — осадил нечистого Куваротов. — Вот тебе другое задание. Принеси-ка ты мне клад, да такой, которому хозяев уже не сыскать. Старинный чтобы был.

— Где клад лежит — знаю, а принести не могу, — злыдень распушил кисточку на хвосте и принялся выбирать из нее воображаемые соринки… — Не мое дело — землю копать. Хочешь, место укажу, а копай сам.

— Поди, заговоренный клад, — догадался хозяин, — так просто и не взять?

— Заговоренные клады только в сказках бывают, а у нас простые. Всего делов — взял заступ да выкопал.

— Далеко идти?

— Не, туточки он. За деревней — жальник, там он и закопан.

— Тогда пошли.

Жальник — насыпной курганчик неведомых времен, находился поблизости. Когда-то он был разрыт, да ничего не нашли гробокопатели, кроме угольев да битых черепков. Однако разговоры, что лежит там золотой посуды сорок пудов и яхонтов полпуда, не утихали. Приписывали клад разбойнику Кудеяру, хотя кто таков Кудеяр, сказать уже никто не мог.

Злыдень привел Пахома не к самому жальнику, а малость в сторону, где возле старой грудницы никому не приходило в голову ворошить землю.

— Тут он.

— И глубоко зарыт? — спросил Пахом, оглядывая груду стащенного с окрестных полей камня.

— Как положено, три аршина.

— А это, часом, не могила?

— Нет, клад чистый. Ты еще радуйся, что он тут, а не под самой грудницей. Вот бы где помучиться пришлось — камни растаскивать!

— Тут крапивы полно!

— Я ее здесь не сеял, — сообщил злыдень. — А ты что, Пахом Авдеич, никак одетым копать вздумал?

— А как надо?

— Говорят, добрые люди за сокровищами голышом ходят.

— Прохожие увидеть могут!

— А ты думал, с чего такие вещи ночами делаются?

Куваротов поглядел на закатное солнце, на пустую дорогу, плюнул и принялся раздеваться.

— Исподнее тоже снимать?

— А как же! Ты на меня погляди: в чем мама родила, в том и бегаю.

— Так ведь крапива!

— Я тебя не неволю. Не хочешь — не копай.

Пахом Авдеич, чертыхаясь и постанывая, полез в крапиву. Белея телом, долго утаптывал указанное место, отбрасывал жгучие стебли лопатой. Злыдень, забравшись на верхушку грудницы, уселся на самом большом камне и осматривал окрестности.

— Копай спокойно, Пахом Авдеич! — призывал он. — На дороге никого.

Повертелся, умащиваясь поудобнее, пробормотал под нос:

— Надо же, как ловко придумалось: голым клад в крапиве искать… Уже и самому кажется, что так и должно быть.

— Что ты там бормочешь? — подал голос Куваротов.

— За дорогой слежу. Все тихо, никого нет.

— Что-то непохоже, чтобы здесь прежде копали. Земля плотная.

— Слежалась за столько-то лет. Сам же просил, чтобы клад был старинный. Тут, когда татары подходили, один богач свое добро спрятал. А выкопать стало некому.

— Какие татары? Тут их вовек не бывало!

— Вовек — не бывало, а пять веков тому — так очень даже. А ты копай веселее, а то сейчас ребята коней в ночное погонят, заметить могут.

Некоторое время было тихо, только Пахом пыхтел, выбрасывая землю из ямы. Наконец сказал:

— Ага! Вроде есть что-то.

Злыдень спрыгнул с камня и пошел смотреть.

Перемазанный Куваротов сидел в яме на корточках и пытался на ощупь определить, до чего сумел докопаться.