Повозки дрогнули и залязгали, скатываясь с кирпичной мостовой в колеи. Стражники с натугой вращали барабан, открывавший тяжелые створки ворот. Смиты-ювелиры второпях грузили в тележку корзинки со свежими фруктами, а Бернбрайт, прижав к губам горн, протрубила сигнал к отбытию.
Рычажные отпустили тормоза, и взведенные пружины зазвенели, вращая валы и шестеренки механического привода. Набрав крейсерскую скорость, караван скоро въехал в лес, оставив позади Красный Дом с его дымом, смертями и желудевым пивом.
Дорбга то ныряла вниз, то карабкалась на холмы, и рычажные так старались, что казалось — еще немного, и их мускулы полопаются от напряжения. Сама колея тоже была не в идеальном состоянии. Могучие корни деревьев во многих местах взломали каменные плиты, неровности и провалы были на скорую руку замазаны цементом. Порой колея поднималась на головокружительную высоту и проходила по краю обрыва или самой настоящей пропасти, порой, следуя извилистому течению рек, спускалась на самое дно сырых полутемных долин, и тогда над головами колыхались вызолоченные ночными заморозками ветви плакучих ив, а дыхание путников вырывалось изо ртов облачками седого пара.
И по-прежнему возвышалась над океаном золотисто-красной листвы могучая Черная Гора. Смит, день за днем глядевший на нее со своей лежанки в кабине головной повозки, не мог отделаться от ощущения, что гора, в свою очередь, тоже на него смотрит. Иногда — когда ее не закрывали серые тучи — ему казалось, что он различает на самой вершине какие-то причудливые строения: обсидианово-черные стены, островерхие шпили, зубчатые, с узкими бойницами башни, похожие на головы прищурившихся на ярком свете великанов. Иногда же он не мог различить ничего, кроме беспорядочного нагромождения каменных глыб, базальтовых площадок да повисших низко над лесистым горизонтом звезд.
Но никто не ринулся на них с воем с туманных вершин, и когда вечером путники останавливались на ночлег, их окружили безбрежная тишина и покой. Казалось, даже младенец присмирел: во всяком случае, вопил он уже не так пронзительно и совсем недолго. Сам Смит старался как следует выспаться днем, чтобы караулить лагерь ночью. Долгими часами он прилежно сидел на мостике, сжимая в руках самострел, и до боли в глазах всматривался в черноту между деревьями, но только однажды ночью его напряженное ухо уловило далекий, внезапно оборвавшийся крик. Но это могло быть какое-то животное. Во всяком случае до самого утра, когда они свернули лагерь и тронулись в дальнейший путь, не служилось ничего необычного и странного.
Мистер Амук тоже не делал и не говорил ничего подозрительного. Он вообще открывал рот чрезвычайно редко, и на теле у него не было никаких татуировок. Бернбрайт не заметила ни одной, хотя буквально не отходила от купален при колодцах, когда мистер Амук мылся после дневного перехода. Это обстоятельство, впрочем, лишь еще сильнее разожгло ее любопытство, однако удовлетворить его Бернбрайт никак не удавалось.
Но вот наконец настал день, когда дорога снова пошла под уклон, и хотя колеи во многих местах были буквально забиты грудами опавших листьев, все сошлись на том, что в лесу стало как-то веселее. Деревья росли уже не так густо, и между ними все чаще попадались просторные, светлые поляны, но главное, заключалось в том, что Черная Гора осталась позади, и теперь медленно, но верно уменьшалась в размерах. Впереди же, в просветах между замшелыми стволами столетних дубов проглядывала равнина, над которой плыли дымки неразличимых пока городов, а еще дальше сверкало серебристой полоской море.
Смита разбудил пронзительный зов трубы Бернбрайт. Приподнявшись на локте, он порылся в памяти, пытаясь припомнить, что же означает этот сигнал. Когда Бернбрайт протрубила во второй раз, Смит сообразил: девушка заметила другой караван и извещала об этом рычажных. Через несколько секунд он и сам увидел его. Встречный караван быстро пересекал равнину, на которую они только спускались.
Караван был большим. Не менее шестидесяти повозок стремительно приближались к ним по второй колее. Впереди бежала мускулистая, стройная богиня с золотой трубой; сверкали начищенной сталью круглые шлемы рычажных; на бортах повозок, выкрашенных темно- зеленой краской, пламенел нарисованный алой краской летящий дракон — герб транспортной компании. Груз был накрыт просмоленной холстиной, и даже пассажиры, надменно покачивавшиеся в застекленных кабинах, казались важными персонами.
И вот он, второй караван, совсем рядом! Казалось, без малейшего усилия летит он вверх по склону. Караван-мастер на головной повозке сидит очень прямо, закутавшись в длинный плотный пыльник и скрестив руки на груди. Никаких самострелов у него нет, зато в специальных петлях сбоку сиденья укреплен дальнобойный лук, а из-за плеча выглядывает колчан с охотничьими стрелами. Это очень дорогие стрелы, их оперение выкрашено в красный цвет. Смит невольно ахает; чужой караванщик величественно кивает в знак приветствия, и вот уже длинная вереница повозок, выбивая искры и поднимая пыль, несется мимо под лязг и грохот железных колес.
Что и говорить, караван выглядел очень внушительно. Старшие дети Смитов, высунувшись из кабины, визжали от восторга и махали проносящимся мимо пассажирам. Даже мистер Амук повернул голову, чтобы взглянуть на чужой караван. Казалось, никто из них был не в силах оторваться от этого величественного й завораживающего зрелища. Именно поэтому и пассажиры, и рычажные сразу заметили несущуюся навстречу последнюю повозку встречного каравана. Она везла обтесанные бревна, которые были уложены не вдоль кузова, а немного наискось, так что концы бревен чуть выступали за борт тележки.
Этого оказалось достаточно, чтобы зацепить грузовую сеть, которая удерживала в кузове фиолетовые яйца леди Семь Бабочек.
— Эй! Стой!.. — заорал Смит, но было уже поздно. Сеть лопнула со звуком оборвавшейся арбалетной тетивы, а сама повозка вылетела из колеи, опрокинулась и некоторое время тащилась на боку, высекая снопы ярких искр. Фиолетовые яйца, подскакивая на каменистой почве, быстро покатились по склону, словно стремясь поскорее попасть в Сэлеш.
— Тормози! — еще громче завопил Смит, но рычажные уже останавливали разогнавшийся караван. Второй караван взлетел на гребень холма и продолжал удаляться. Происшедшего никто из чужих караванщиков не заметил. Лишь зацепившаяся за бревна грузовая сеть прощально трепыхалась на ветру, посылая Смиту последний привет.
Как только караван остановился, Смит кое-как сполз на землю и аж застонал сквозь зубы, прикидывая возможный ущерб. Яйца-контейнеры укатились далеко вниз и застряли в кустах в конце спуска.
Опрокинутая тележка лежала на боку, борт ее был разбит, от сетки остались только обрывки веревок. Одно из фиолетовых яиц каким-то образом угодило под колесо и было раздавлено в лепешку. Подковыляв к этому месту, Смит поднял расплющенную скорлупу, но внутри оказались лишь осколки цветного стекла, тонкие золотые и серебряные проволочки и радужные чешуйки фольги.
Замысловато выругавшись, Смит без сил опустился на землю, продолжая разглядывать усеянный яйцами склон.
Рычажные, подбежав к опрокинутой повозке, окружили ее со всех сторон и рывком поставили на колеса.
— Смотрите, не наступите на яйца, вы, болваны! — крикнула им миссис Смит, торопясь к месту аварии. Увидев лицо Смита, она остановилась.
— Проклятье! — выругалась миссис Смит. — Неужели они все-таки разбились?
— Увы, — отозвался Смит. — Мы повредили ценный груз, и теперь студия «Семь Бабочек» никогда не будет иметь дела с фирмой моего двоюродного брата. Кроме этого, мы потеряли двух пассажиров — пусть не по нашей вине, но все-таки… Короче говоря, я сел в лужу. Боюсь, теперь меня не возьмут даже учеником рычажного.
— Полно, юный Смит, не отчаивайся. В каждом рейсе обязательно случается что-нибудь в этом роде, — попыталась успокоить его миссис Смит, но ее голосу недоставало убедительности. Масштабы катастрофы, несомненно, произвели впечатление и на нее.
Немного помолчав, миссис Смит достала откуда-то небольшую оловянную фляжку, отвинтила колпачок и, сделав хороший глоток, протянула фляжку Смиту.
