задумал. Ветераны Цезаря стоят лагерем вокруг Капуи. Они ропщут, поговаривают о походе на Рим, чтобы отстоять свои права, а какие права — неизвестно. Моя мачеха, которая, кстати, посылает тебе привет, считает, что Антоний обрабатывает солдат в своих целях.
— В своих целях? Не в целях Цезаря?
— Корнелия Метелла говорит, что у Антония большие амбиции и что он хочет сравняться с Цезарем.
— Как там она?
— Хорошо. — Лицо Секста беспомощно сморщилось, но он быстро справился с приступом слабости. — Она построила мраморный склеп на территории своей виллы в Альбанских горах, после того как Цезарь прислал ей прах отца. Кажется, он где-то встретил нашего вольноотпущенника Филиппа, который сжег тело отца в Пелузии, на берегу. Сам Цезарь кремировал голову. Прах сопровождало теплое, приятное письмо — это ее слова, — в котором говорилось, что ей разрешено сохранить свое имущество и состояние. Она держит это письмо при себе, на случай если Антонию вздумается все у нас конфисковать.
— Я поражен и… и очень обеспокоен, Секст, — сказал Катон. — Где сейчас Цезарь? Что он замышляет? Как я могу об этом узнать?
На другой день, через два часа после рассвета, семнадцать человек собрались в зале для аудиенций губернаторского дворца.
«О, — подумал Катон с упавшим сердцем, — я вернулся на свою арену, но, кажется, потерял вкус ко всему, что тут творится. Может быть, это мой недостаток — отсутствие всяческого стремления к высшим командным постам, но если так, то этот изъян очень хорошо сообразуется с философией, безжалостно и безраздельно владеющей моей душой. Я точно знаю, что мне следует делать. Люди могут смеяться над моими самоограничениями, но потакать своим прихотям намного хуже. А что такое стремление к власти, как не потачка себе? Вот мы здесь, тринадцать человек в римских тогах, готовые разорвать друг друга из-за пустой скорлупы, именуемой генеральской палаткой. Неплохая метафора! И очень верная! Сколько людей занимали подобную скорлупу? А главное, чем они ее наполняли? Кто пребывал в ней скромно, без роскоши? Один только Цезарь. Как я его ни ненавижу, но вынужден это признать!
А эти четверо наверняка нумидийцы. Один из них явно царь Юба. Весь в тирском пурпуре, на вьющихся длинных локонах — белая диадема. Борода тоже курчавая, перевита золотыми нитями. Как и другим двоим, ему около сорока. А четвертый совсем еще молод».
— Кто эти… персоны? — спросил Катон своим самым громким и самым противным голосом.
— Марк Катон, говори тише, пожалуйста! Это царь Нумидии Юба, царевич Масинисса с сыном Арабионом и царевич Сабурра, — ответил Вар, немного смутясь.
— Удали их, губернатор! Они не римляне! Это собрание не для них!
Вар еле сдержался.
— Нумидия — наш союзник в войне против Цезаря, Марк Катон, и они имеют право присутствовать здесь.
— Может быть, они и имеют право присутствовать на военном совете, но не имеют права наблюдать, как тринадцать римских аристократов выставляют себя идиотами, споря о чисто римских делах! — заорал Катон.
— Собрание еще не началось, Катон, а ты уже буянишь, — сквозь зубы проговорил Вар.
— Я повторяю: это собрание римлян! Извинись за меня, но пусть иноземцы уйдут!
— Извини, но я не могу этого сделать.
— Тогда я останусь здесь, но в знак протеста не пророню ни слова! — рявкнул Катон.
Сопровождаемый пристальными взглядами четверых нумидийцев, он отошел в глубь помещения и встал за спиной Луция Юлия Цезаря-младшего. Тоже побег от древа Юлиев, чей отец Цезарю — двоюродный брат, а также правая рука и верный сторонник. «Интересно, — думал Катон, сверля взглядом спину Луция-младшего. — Сын идет против отца».
— Он и в подметки родителю не годится, — прошептал Секст, бочком придвигаясь к Катону. — Способный, конечно, но не в состоянии это признать.
— А ты сам не хочешь стоять где-нибудь в первых рядах?
— В моем возрасте? Нет, рановато!
— Я замечаю в тебе некоторое легкомыслие, Секст Помпей. Тебе следует от него избавляться, — сказал, опять по обыкновению трубно, Катон.
— Я знаю об этом, Марк Катон, поэтому и стараюсь держаться к тебе поближе, — так же громко ответил Секст.
— Тихо там, в задних рядах! Я призываю к порядку!
— К порядку? К какому такому порядку? Что ты имеешь в виду, Вар? Я вижу здесь по крайней мере одного жреца и одного авгура! С каких это пор собрание римлян, намеревающихся обсудить государственные дела, проводится без предварительных молитв и прочтения знаков? — крикнул Катон. — Неужели наша дорогая Республика дошла до того, что даже такие люди, как Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион Назика, принуждены стоять и молчать, не возражая против твоих незаконных действий? Я не могу заставить тебя выдворить иноземцев, Вар, но я запрещаю тебе начинать собрание, не воздав почестей Юпитеру Наилучшему Величайшему и Квирину!
— Если бы ты подождал немного, Катон, ты бы понял, что я как раз и собирался предложить нашему уважаемому Метеллу Сципиону произнести положенные молитвы и попросить уважаемого Фауста Суллу истолковать знаки, — сказал Вар, быстро сориентировавшись, что не обмануло никого, кроме нумидийцев.
«Было ли когда-нибудь собрание, более обреченное на неудачу, чем это? — спросил себя Секст Помпей. Он получал удовольствие от спектакля, наблюдая, как сноровисто Катон делает фарш из десяти римлян и четверых нумидийцев. — Я прав, Катон очень переменился с тех пор, как мы встретились в Паретонии, но сегодня я получил представление о том, каким он был в сенате, яростно протестуя против любого предложения Цезаря или отца. Перекричать его невозможно, игнорировать тоже нельзя».
Высказав свой протест и проследив, чтобы религиозные формальности были соблюдены, Катон остался верен своему слову, встал позади всех и замолчал.
На звание командующего претендовали четверо: Лабиен, Афраний, Метелл Сципион и, как ни странно, сам губернатор провинции Африка Вар. Резоны у каждого были разными, но довольно весомыми, чтобы рьяно отстаивать их. У не-консуляра Лабиена был лучший боевой послужной список, а консуляр и экс-губернатор Сирии Метелл Сципион упирал на свою родовитость. Афраний, понятно, вступил в драку, чтобы исподволь поддержать Лабиена, но он тоже был видным военачальником и консуляром. Однако, увы, у него, как и у Лабиена, предки не стоили того, чтобы о них говорить. Неожиданно сильным соперником оказался Аттий Вар, мотивировавший свои претензии тем, что он — законный губернатор провинции, практически ведущей войну, а следовательно, военное положение ставит его выше всех прочих.
Катон понимал, что греческий язык слабоват для страстей, накалявшихся все сильнее. В греческом брани практически нет, зато латынь может лить ее непрерывным потоком. Поэтому неизбежно возобладала латынь. Нумидийцы сразу же потеряли нить разговора, что не понравилось Юбе, весьма проницательному и хитрому человеку. Он втайне презирал всех этих шумно спорящих римлян, но считал, что его шансы расширить свое царство за счет Мавретании намного выше с ними, чем они были бы с Цезарем, которому Юба не нравился. Вспоминая тот день в римском суде, когда Цезарь, ненавидевший ложь, потерял терпение и дернул его за бороду, Юба всякий раз испытывал боль.
Возмущение нумидийцев усугублялось еще и тем, что Вар никому не предложил кресел. Предполагалось, что все будут стоять, сколько бы времени ни длился спор. Просьба предоставить кресло уставшему царю была равнодушно отклонена. Натренированные на своих идиотских собраниях римляне чувствовали себя неплохо и стоя. «Хотя я должен поддерживать их в сражениях, — думал Юба, — это еще не значит, что я не могу начать борьбу против них. Какой богатой сделалась бы Нумидия, если бы земли реки Баграда принадлежали лишь мне!»
Четыре коротких весенних часа, по сорок пять минут в каждом, пролетели почти незаметно. Споры все продолжались, решение так и не находилось, колкости делались все ядовитее с каждой падающей каплей в часах.
