— в форме веера — листьями желто-зеленого цвета. Они напомнили Катону два дерева, которые росли в саду перистиля у дядюшки Друза. Говорили, что их привез в Рим Сципион Африканский. Если это те деревья, тогда весной или летом они должны покрываться алыми или желтыми цветами.
Катон снова казался Сексту Помпею прежним.
— Я думаю, — сказал он, — пора мне вскочить на осла и узнать у местных жителей, что бы они посоветовали десяти тысячам людей и горстке коз. Уверен, дорога наша проляжет не через колосящиеся поля или персиковые сады. Но я попытаюсь купить здесь продукты. Рыба приятно разнообразит рацион, но нам нужно пополнить запас животных и — как я надеюсь! — найти зерно для хлеба.
Секст смотрел на Катона, стараясь подавить смех. Верхом на осле тот выглядел очень комично. Ноги у него были такие длинные, что казалось, будто он тащит осла меж ними, а не едет на нем.
Сексту Катон мог казаться смешным, но когда через четыре часа он вернулся, в глазах трех сопровождавших его местных жителей светился благоговейный восторг. «Мы и вправду достигли цивилизованных мест, если тут слышали о Марке Порции Катоне».
— Я обо всем разузнал, — объявил он Сексту и сошел с осла так, словно перешагнул через низкий забор. — Это Аристодем, Фазан и Фокий. Они будут нашими агентами в Большом Лептисе. А в двадцати милях отсюда, Секст, я приобрел стадо годовалых овец. Мясо, конечно, но, по крайней мере, другого рода. Мы с тобой отправляемся в Лептис, так что пакуй свои вещи.
Они миновали селение Мизурата и пришли в город с двадцатитысячным населением в основном греческого происхождения. Большой Лептис. Урожай пшеницы был весь собран, и урожай хороший. Когда Катон показал серебряные монеты, ему продали достаточно мер зерна, чтобы его люди опять получили хлеб, и достаточно масла, чтобы было куда его макать.
— Всего шестьсот миль до Тапса и еще сто — до Утики. Из них только двести безводных миль между Сабратой и озером Тритон, которое уже в нашей провинции.
Катон разломил свежий хрустящий хлеб.
— По крайней мере, пройдя Фазанию, Секст, я твердо знаю, сколько нам понадобится воды на последнем отрезке пустыни. Мы сможем нагрузить несколько ослов зерном, снимать с повозок мельницы и печь свой хлеб. Когда есть топливо, почему бы его не печь? Это ли не прекрасно?
«Стоик до мозга костей, любящий один хлеб, — подумал Секст. — Но он прав. Триполитана — прекрасное место».
Хотя сезон винограда и персиков закончился, местные жители сушили их. Получался изюм, который можно было жевать, забрасывая в рот горстями, и жесткие кусочки персика, которые можно было сосать. Сельдерей, лук, капуста, латук в изобилии росли в диком виде благодаря семенам, разлетающимся с огородов.
Женщины, дети и мужчины Триполитаны носили штаны из плотной шерстяной ткани и кожаные гетры, защищаясь таким образом от змей, скорпионов и громадных пауков, известных здесь под названием «тетрагнаты». Почти все занимались сельским хозяйством — пшеница, оливки, фрукты, вино, — а также держали овец и крупный скот на общей земле, которая считалась слишком бедной и непригодной для выращивания чего бы то ни было. В Лептисе имелись свои дельцы и купцы плюс неизбежный контингент пронырливых римских агентов, вечно разнюхивающих, где можно быстро заработать лишний сестерций. Но ощущение было такое, что они приехали сюда, чтобы жить, а не торговать.
От берега уходило низкое плато — начало пустыни в три тысячи миль, растянувшейся на восток, запад и дальше на юг, но насколько, никто не знал. Гараманты ездили по ней на верблюдах, пасли овец и коз, жили в палатках для защиты не от дождя — там дождя не бывало, — а от песка. Сильный ветер гнал песок с такой силой, что можно было в нем задохнуться.
Намного более уверенные в себе, чем восемьсот миль назад, десять тысяч покинули Лептис в хорошем настроении.
Понадобилось лишь девятнадцать дней, чтобы преодолеть двести миль по пересохшей соленой равнине. Отсутствие топлива не позволяло печь хлеб, но Катон приобрел коров, а также овец, чтобы разнообразить мясную диету. «Все, никаких коз! Если я больше никогда в жизни не увижу козы, я буду счастлив». То же самое чувствовали и его люди, особенно Луций Гратидий, в чьи обязанности входило следить за козами.
Озеро Тритон служило неофициальной границей римской провинции Африка. Но люди были разочарованы, потому что вода в озере оказалась горькой от окиси натрия — вещества, родственного соли. Поскольку в море, восточнее озера, водились улитки-багрянки, на берегу озера была построена фабрика для изготовления пурпурной краски. За ней громоздились дурно пахнувшие кучи пустых раковин и гниющих останков их обитателей. Пурпурную краску извлекали из небольшого отверстия в теле улитки, а остальное выкидывали.
От озера начиналась римская дорога, мощеная, в хорошем состоянии. Смеясь и болтая, десять тысяч постарались как можно быстрее пройти мимо вонючей фабрики. Они были рады этой дороге. Где дорога, там Рим.
На подходе к Тапсу умер Афенодор Кордилион, и так внезапно, что Катон, будучи где-то в другом месте, не успел проститься с ним. Плача, он проследил, чтобы из топляка сложили приличествующий погребальный костер, совершил возлияние Зевсу, положил Афенодору в рот монету для Харона, паромщика, который перевезет его в царство мертвых. После окончания ритуала он снова пошел во главе людской массы. «Нас уже совсем мало. Ушли Катулл, Бибул, Агенобарб, а теперь вот дорогой Афенодор Кордилион. Сколько же дней осталось мне? Если Цезарю уготовано править миром, то, вероятно, немного».
Поход закончился возведением большого лагеря около Утики, столицы римской провинции. Новый Карфаген, построенный рядом с прежним, где жили Ганнибал, Гамилькар и Гасдрубал, тоже имел великолепную гавань, но соперником Утике не был, ибо Сципион Эмилиан в свое время сровнял там все, что возможно, с землей.
Больно было расставаться с десятитысячной армией «переселенцев», которые не хотели терять полюбившегося командира. Пятнадцать когорт и нестроевые будут расформированы, ими укомплектуют регулярные легионы. Но этот невероятный поход окружил всех участвовавших в нем сияющим ореолом в глазах остальных римских солдат.
Единственным, кого Катон и Секст Помпей взяли с собой, был Луций Гратидий, который будет тренировать гражданское ополчение, если Катону удастся осуществить свои планы. В последний вечер перед визитом к губернатору Утики и возвращением в привычный мир, покинутый около полугода назад, Катон сел писать письмо в Арсиною — Сократу.
Я заранее, дорогой мой Сократ, нашел несколько человек, у которых двойной шаг равен точно пяти футам, и поручил им измерить весь наш путь от Арсинои до Утики. В среднем вышло тысяча четыреста три мили. С учетом того, что мы три дня провели в Филеноре, день в Хараксе и четыре дня в окрестностях Большого Лептиса (в общей сложности один рыночный интервал), наш поход длился сто шестнадцать дней. Если ты помнишь, мы покинули Арсиною за три дня до январских нон, а в Утику прибыли в майские ноны. Я думал, пока не сел за расчеты, что мы делали десять миль в день, но получилось двенадцать. Все, кроме шестидесяти семи человек, перенесли поход, а еще мы потеряли одну женщину из племени псиллов: ее укусил скорпион.
Я пишу, чтобы, сообщить тебе, что мы благополучно достигли цели, но если бы не ты и не Насамон, наш поход потерпел бы крах. На всем пути мы встречали только доброе отношение к нам, однако ваши услуги воистину неоценимы. Однажды, когда любимая всеми нами Республика опять утвердится в своих прежних границах, я надеюсь увидеть тебя и Насамона в Риме в качестве моих гостей. Я воздам вам почести в сенате.
Письмо дошло до Сократа только через год, — целый год, за который многое произошло. Сократ читал эти строки сквозь слезы. Потом сел, уронил лист фанниевой бумаги на колени и покачал головой.
— О Марк Катон, ты и вправду не Ксенофонт! — воскликнул он. — Четыре месяца беспримерного марша по бездорожью, а ты сообщаешь мне только факты и цифры. Ты настоящий римлянин. Грек еще в пути делал бы заметки для будущей книги. А ты просто нашел несколько человек, чтобы считать расстояние.
