— Я подумал, что, может быть, тебе захочется навестить Кальвина по пути на собрание. Я тоже хотел бы его повидать, — спокойно ответил Децим. — Но если я появлюсь там один, меня могут и не пустить, а с тобой не откажут.
— Умно, — усмехнулся Цезарь.
Он вопросительно посмотрел на Кальпурнию.
— Благодарю, дорогая. Меня ждет работа.
— Децим, позаботься о нем! — попросила она с порога.
Децим широко улыбнулся. Такая успокаивающая улыбка!
— Не беспокойся, Кальпурния, я о нем позабочусь.
Два часа спустя они в сопровождении толпы клиентов покинули Общественный дом, чтобы по лестнице Весталок подняться на Палатин. Повернув за угол к святилищу Весты, они прошли мимо старого Спуринны, сидящего на корточках на своем обычном месте, рядом с дверью, за которой производился прием завещаний.
— Цезарь! Берегись мартовских ид! — крикнул он.
— Мартовские иды уже наступили, Спуринна, и, как видишь, я жив и здоров, — засмеялся Цезарь.
— Да, мартовские иды наступили, но они еще не кончились.
— Глупый старик, — пробормотал Децим.
— Какой угодно, но только не глупый, Децим, — сказал ему Цезарь.
У подножия лестницы Весталок их окружила толпа. Чья-то рука протянула Цезарю записку. Децим перехватил ее и сунул за пазуху.
— Пойдем, — сказал он. — Я отдам ее тебе позже.
Дверь дома Гнея Домиция Кальвина распахнулась, их впустили и провели прямиком в кабинет. Кальвин лежал на кушетке.
— Твой египетский врач просто чудо, Цезарь, — сказал он, когда визитеры вошли. — Децим, какая приятная неожиданность!
— Ты выглядишь намного лучше, чем вчера вечером, — сказал Цезарь.
— Я и чувствую себя намного лучше.
— Мы ненадолго, но я хотел убедиться, что ты жив-здоров, старина. Луций с Пизоном вскоре придут и побудут с тобой, ради такого случая пропуская сегодняшнее собрание. Нашли предлог, а? Но если они утомят тебя, прогони их. Что с тобой было?
— Сердечный спазм. Хапд-эфане влил в меня экстракт наперстянки, и почти сразу же все прошло. Он сказал, что мое сердце «затрепетало». Запоминается, да! Там вроде скопилась какая-то жидкость.
— Поправляйся скорей, тебя ждет мое кресло. Лепид сегодня уезжает в Нарбонскую Галлию, так что в палате его тоже не будет. И Филиппа не будет, он объелся амброзией! Боюсь, в переднем ряду не останется никого. Ну, почти никого. А ведь сегодня я прощаюсь с сенатом.
Цезарь умолк. Неожиданно он наклонился и поцеловал Кальвина в щеку.
— Береги себя, старина.
Кальвин нахмурился. Веки его опустились. Он задремал.
Когда, обходя лужи, они подошли к Фламиниеву цирку, Децим спросил:
— Цезарь, позволь, я пошлю кого-нибудь предупредить, что мы скоро придем?
— Конечно.
Один из слуг Децима поспешно ушел.
Миновав колоннаду, они увидели, что в саду собралось около четырехсот сенаторов. Кто-то читал, кто-то диктовал писарям, кто-то растянулся на травке. Желающие поболтать сбились в группы. Говорили, наверное, о чем-то веселом, потому что слышался смех.
Марк Антоний подошел к ним, пожал Цезарю руку.
— Ave, Цезарь. Мы уже отчаялись тебя дождаться, но прибежал малый Децима и всех успокоил.
Цезарь, отняв руку, кинул на него взгляд, недвусмысленно говоривший, что никого не касается, насколько опаздывает диктатор, и поднялся по ступеням к курии в сопровождении двух слуг: один нес его курульное кресло и складной стол, другой — восковые таблицы и мешок со свитками. Рабы установили кресло и стол у края курульного возвышения, он кивком отпустил их, и они ушли. Довольный тем, что все расположено правильно, Цезарь опорожнил мешок, аккуратно сложил свитки вдоль противоположного края стола и сел. Слева от него лежали таблицы, рядом лежал стиль на случай, если ему захочется что-либо записать.
— Он уже работает, — сказал Децим, подходя к двадцати двум членам клуба, собравшимся у ступеней. — Внутри около сорока заднескамеечников. Требоний, пришло время действовать.
Требоний немедленно подошел к Антонию, который решил, что лучший способ удержать Долабеллу на улице — это остаться с ним и постараться быть вежливым. Их ликторы (у каждого по двенадцать) стояли в стороне, воткнув фасции (принадлежавшие старшему, Долабелле, поскольку шел месяц март) в землю. Хотя собрание происходило за пределами померия, Рим лежал всего в миле от них, поэтому эти бравые парни были в тогах и без топориков в пучках прутьев.
Ночью Требонию пришла в голову одна идея, которую он поспешил осуществить, как только пришел Брут. А именно предложил всем преторам и двум курульным эдилам отпустить свой эскорт из уважения к Цезарю, который уже несколько рыночных интервалов обходился без ликторов. Никто не возразил ни ему, ни Кассию, обошедшему с этим же предложением других курульных магистратов. Радуясь неожиданному отдыху, освобожденные ликторы поспешили в свою коллегию, расположенную на холме Орбия прямо возле очень приличной таверны, всегда открытой для мучимых жаждой соседей.
— Постой со мной немного, — весело сказал Требоний Антонию, — я хочу с тобой кое-что обсудить.
Долабелла, увидев своего приятеля, игравшего с двумя сенаторами в кости, кивком велел своим ликторам расслабиться и присоединился к играющим. Сегодня у него было отличное настроение.
Пока Антоний и Требоний вели неспешный и вдумчивый разговор, Децим повел отряд освободителей в курию. Если бы кто-нибудь из находящих в саду сенаторов удосужился взглянуть на них, его весьма поразили бы мрачность их лиц и бессознательная вороватость в повадках. Но никто не посмотрел, никто ничего не заметил.
Замыкавший группу Брут почувствовал, как кто-то дернул его за тогу. Он повернулся и увидел домашнего челядинца, раскрасневшегося и запыхавшегося.
— В чем дело? — спросил он, бесконечно счастливый, что что-то задерживает его на пути к тираноубийству.
— Господин, госпожа Порция!
— Что с ней?
— Она умерла!
Мир не качнулся, не вздыбился, не завертелся. Брут в полном недоумении уставился на раба.
— Чепуха, — пробормотал он.
— Господин, она мертва, я клянусь, она мертва!
— Рассказывай по порядку, — спокойно велел Брут.
— Она была в ужасном состоянии. Бегала как сумасшедшая по дому, кричала, что Цезарь мертв.
— Разве Атилий Стилон не смотрел ее?
— Да, господин, но он рассердился и ушел, когда она отказалась выпить микстуру.
— И?
— Она упала на спину… замертво. Эпафродит не смог найти в ней ни одного признака жизни. Ничего! Она мертва! Мертва! Пойдем домой, пожалуйста, пойдем домой, господин!
— Скажи Эпафродиту, что я приду, когда смогу, — сказал Брут, ставя ногу на первую ступень. — Она не мертва, уверяю тебя. Я знаю ее. Это обморок.
И он ступил на следующую ступень. Раб с открытым ртом уставился ему в спину.
Зал, способный вместить шестьсот человек, выглядел совсем пустым, несмотря на некоторое число
