согласен с ним.
— Бедный мальчик. Я и не знала, — сказала Кальпурния.
— Я живу в этом доме, я знаю, — мрачно сказала Марция. — Бывают случаи, когда Атия боится его потерять.
— Я все равно не понимаю, почему он должен ревновать к Клеопатре! — сказала Кальпурния.
— Потому что она украла у него Цезаря, — ответила Марция. — Цезарь проводил с ним много времени, пока не появилась царица. Теперь он о нем совершенно забыл.
— Мой отец, — протрубила Порция, — осуждал ревность. Говорил, что она разрушает душевный покой.
— Я не думаю, что мы очень уж ревнивы, но никто из нас не может похвастать душевным спокойствием, — сказала Марция.
Кальпурния подхватила с пола котенка и поцеловала его лоснящуюся маленькую головку.
— У меня такое чувство, — сказала она, прижавшись щекой к круглому меховому животику, — что царица Клеопатра тоже не знает покоя.
Ее догадка была близка к истине. Узнав, что Цезарь убывает в Испанию, чтобы подавить там восстание республиканцев, Клеопатра не на шутку встревожилась.
— Но я не могу жить тут без тебя! Я запрещаю тебе покидать меня!
— Я посоветовал бы тебе вернуться домой, но осенью и зимой море между Италией и Александрией непригодно для путешествий, — сказал Цезарь, стараясь сохранять ровный тон. — Потерпи, любовь моя. Кампания будет недолгой.
— Я слышала, что у республиканцев тринадцать легионов.
— Думаю, так оно и есть.
— А ты распустил всех солдат, оставив себе только два.
— Пятый, «Жаворонок», и десятый. Но Рабирий Постум, который опять согласился быть моим praefectus fabrum, набирает рекрутов в Италийской Галлии. Очень многим парням там уже надоело бездельничать, и они вновь готовы служить. У меня будет восемь легионов, достаточно, чтобы побить Лабиена, — сказал Цезарь, наклонился и с удовольствием поцеловал ее.
Но она продолжала сердиться. Надо менять тему.
— Ты просмотрела результаты переписи? — спросил он.
— Просмотрела. Она превосходно проведена, — ответила Клеопатра, отвлекаясь. — Когда я возвращусь в Египет, то проведу такую же перепись. Меня поражает, как тебе удалось заставить тысячи человек ходить от дома к дому.
— Люди любят совать нос в чужие дела. Их только надо научить, как справляться с теми, кому не нравятся всяческие вопросы.
— Твоя гениальность потрясает меня. Ты делаешь все так результативно, так быстро. Нам за тобой не угнаться.
— Продолжай делать мне комплименты, и моя голова скоро не войдет в твои двери, — беспечно сказал он и нахмурился. — По крайней мере, твои комплименты искренние. Ты знаешь, что эти идиоты воздвигли в портике Юпитера Наилучшего Величайшего?
Она знала. Одобряя и соглашаясь с этим, она уже достаточно хорошо изучила Цезаря, чтобы понимать, почему это так рассердило его. Сенат и восемнадцать старших центурий решили заказать золотую скульптуру: Цезарь в колеснице, запряженной четверкой коней, а под ним — земной шар. Еще одна почесть вопреки его воле.
— Я стою перед дилеммой, — говорил он ей какое-то время назад. — Если запретить им это, я буду выглядеть неблагодарным, скупым, а если разрешить, все сочтут, что я тщеславен и высокомерен. Я сказал им, что эта конструкция, с моей точки зрения, ужасна, но они сделали вид, что не услышали, и продолжают свое.
«Ужасную конструкцию» он не видел до момента торжественного совлечения с нее ткани. Скульптор Аркесилай постарался. Четыре коня были великолепны. Приятно удивленный, Цезарь медленно обошел вокруг скульптуры и увидел пластинку, прикрепленную к переднему борту колесницы. Надпись, сделанная на греческом, повторяла надпись под его статуей на рыночной площади в Эфесе: «НОСИТЕЛЬ БОЖЕСТВЕННОЙ СУТИ» и все остальное.
— Снимите эту мерзость! — рявкнул он.
Никто не двинулся с места.
У одного из сенаторов на поясе висел кинжал. Цезарь схватил его и вонзил в золото. Еще немного усилий — и пластинка отскочила.
— Никогда, никогда больше не говорите так обо мне! — крикнул он и отошел, разъяренный до такой степени, что отброшенную пластинку быстро смяли, превратив ее в металлический шар.
Поэтому в ответ Клеопатра примирительно сказала:
— Да, я знаю об этом. Мне жаль, что ты оскорблен.
— Я не хочу быть царем Рима, и я не хочу быть богом! — проворчал он.
— Но ты — бог, — просто сказала она.
— Нет, я не бог! Я смертный человек, Клеопатра, и меня ждет судьба всех смертных! Я умру! Слышишь? Умру! А боги не умирают. Если бы меня сделали богом после моей смерти, все было бы по- другому. Я спал бы себе вечным сном, не ведая, что я — бог. Но живой и смертный я быть таковым не могу. Да и зачем мне быть царем Рима? — сердито добавил он. — Как диктатор я и так могу делать все, что хочу.
— Он как бык в загородке, которого дразнит и мучает толпа сорванцов, чувствующих себя в безопасности, — с большим удовлетворением сказала Сервилия Гаю Кассию. — О, как я рада! И Понтий Аквила доволен.
— Как поживает твой преданный любовник? — мило поинтересовался Кассий.
— Работает на меня против Цезаря, но очень осторожно. Конечно, Цезарь не любит его, но одна из слабых сторон Цезаря — его хваленая справедливость, так что он будет продвигать перспективного человека, даже если это бывший республиканец. И настоящий любовник Сервилии, — промурлыкала она.
— А ты стерва.
— Я всегда была стервой. Я должна была ею стать, чтобы выжить в доме милейшего дядюшки Друза. Ты знал, что он запер меня в детской и запретил мне покидать ее, пока я не вышла замуж за отца Брута? — спросила она.
— Нет, не знал. Почему Ливии Друз сделал это?
— Потому что я шпионила за ним для моего отца, который был врагом Друза.
— В каком возрасте?
— Лет с девяти.
— А почему ты жила у брата твоей матери, вместо того чтобы жить со своим отцом? — спросил Кассий.
— Моя мать изменила моему отцу с отцом Катона, — сказала она, и лицо ее исказила мучительная гримаса, хотя с тех пор прошла целая вечность. — И мой отец счел, что ее дети могут быть не от него.
— Это логично, — хмыкнул Кассий. — И все же ты шпионила для него?
— Он был патрицием Сервилием Цепионом, — сказала она, словно этим все объяснялось.
Зная ее, Кассий принял ответ.
— Что у вас вышло с Ватией в провинции Африка? — спросила она.
— Он не разрешил ни мне, ни Бруту собирать долги.
— Понимаю.
— Как дела у Брута?
Вскинув черные брови, она равнодушно ответила:
— Откуда мне знать? Он пишет мне не чаще, чем тебе. А с Цицероном переписывается. Почему нет? Они как две старухи.
