— Где деньги?
— В кошельке, — простонал крестьянин.
— А, чтоб ты сдох, кошелек-то где? — с раздражением сказал мужчина.
— В пиджаке.
— Да нету там! — закричал тот и подвинул вперед ногу.
Опомнившись, крестьянин торопливо и испуганно пробормотал:
— За подкладкой…
Незнакомец отошел, принес из джипа пиджак, разорвал подкладку и увидел под нею выцветший рыжий кошелек, приколотый булавкой. Он хотел было отстегнуть булавку, но водитель отвлек его:
— Поглядите-ка!
Высоко в воздухе клубился столб пыли, он быстро двигался к ним.
— Машина, — произнес кто-то.
— Джип, ей-богу, джип, — добавил водитель.
Но крестьянин знал, что это всего лишь смерч, каких он на своем веку немало повидал в пустыне, что пыль от машины никогда не клубится и не поднимается так высоко. Он не хотел говорить им об этом — пусть не думают, что он совсем беззащитен, целиком в их власти!
Дальше все произошло слишком быстро. Шофер вскочил в машину.
— Скорей, пошевеливайтесь! — крикнул он остальным.
— А с этим что делать?
— Да брось его, руки у тебя чешутся, что ли? Найдут, когда придет время…
И они уехали. Длинная полоса пыли косо потянулась за машиной через все небо, потом понемногу рассеялась и исчезла.
Взгляд его уперся в тень от головы и шеи, распростертую на земле прямо перед лицом. Он ощутил жар в темени и в затылке. Тень была похожа на влажное пятно — будто на землю плеснули воды и она понемногу впитывается или будто вода кипит где-то глубоко-глубоко и пар, пробиваясь сквозь толщу земли, увлажняет ее. Тень казалась ему то совсем бледной, то темной и плотной. Она была как дым. Делая вдох, он вбирал в рот этот расплывчатый дымный контур, а, когда выдыхал, тот вылетал, но не смешивался с воздухом и не рассеивался, а стоял у него перед глазами, словно маленький клочок облака. Он смотрел на тень и на мелкие камешки, валявшиеся на земле. Ему казалось, что у тени есть глаза, нос, рот. Эти камешки и были ее глазами, ртом, носом…
Упорное нежелание поверить в реальность происходящего, вызванное нестерпимыми муками, сменилось спокойствием и каким-то наивным оптимизмом. Он знал, что его найдут. Прохожий или джип. Может, даже те трое вернутся, когда увидят, что в кошельке не так много денег, чтобы из-за них истязать или убивать человека. Деньги — теперь это было не важно. Важно, чтобы сюда пришли. А придут обязательно. Чтобы объяснить, зачем прохожему или джипу забираться в этакую глушь, потребовались бы серьезные аргументы. Но он не задавался этим вопросом. Его тело сохраняло еще способность сопротивляться, тепло, живой трепет, и это поддерживало его, укрепляло наивную веру в избавление.
Потом солнце оказалось прямо у него над головой, посреди неба. Если бы он мог чуть приподнять лицо, солнечные лучи попали бы ему в глаза. Влажное пятно тени высохло, совсем исчезло.
Постепенно солнце стало склоняться вниз. Теперь уже не нужно было задирать голову, чтобы взглянуть на него. Слабая дрожь внутри, вызванная страхом, какими-то неясными опасениями, все больше томила его. Не желая поддаваться этому нажиму — пока еще мягкому, даже вкрадчивому, — он бежал в прошлое, искал прибежище в воспоминаниях, стремился туда, откуда ждал помощи: в город, на городские улицы, в знакомые городские дома, где все были заняты своими собственными делами, и, наконец, в деревню. Мысль его все время вертелась вокруг родного дома. Вот он вышел из дверей и оказался на небольшой площади. Короткая улочка уходила прямо в степь. На углу — потемневшая от времени деревянная дверь, обитая большими медными гвоздями. Вечером, когда стадо овец, топоча копытами по земле, вздымая тучи пыли, возвращалось с пастбища, у двери уже стояла та девушка. Она отыскивала своих овец, загоняла их во двор. Каждый раз, когда непокорный баран норовил проскочить мимо, она протягивала маленькие руки, с напряжением удерживая его; казалось, он вот-вот вырвется из ее тонких, длинных пальцев и убежит, но девушка не разжимала рук, животное тащило ее за собой, она делала два- три шажка в сторону, и от движения груди ее трепетали. Но в конце концов, крепко ухватив барана, она заставляла его уступить, поднимала голову и улыбалась крестьянину. Улыбалась не губами, а глазами, осененными густыми, темными, загнутыми кверху ресницами. Сердце у него сладко замирало, ему становилось жарко. Он поворачивал к своему дому, открывал ворота, чтобы овцы могли зайти, а сам шел поглядеть на посевы, растягивался на земле на краю пшеничного поля и смотрел в небо, но не так, как смотрит сейчас: небо кажется ему раскаленной печью, пышущей ослепительным жаром. Домой он возвращался, лишь когда заходило солнце и начинали мерцать первые звезды.
Время тянулось медленно. Не спеша садилось солнце, одна за другой зажигались звезды. Ночной холод, словно сухой снег, жалил ему лицо и голову; внутренняя дрожь становилась сильнее.
Долго, почти целый день он видел перед собою солнце, которое неторопливо катилось по пустому небу, назойливо кололо лучами глаза. Ему казалось, что солнце движется, а время стоит на месте. И вот теперь солнце скрылось, уведя за собой время, а он, закопанный по горло в землю, по-прежнему здесь. Все ощущения вдруг покинули его, он почувствовал полную опустошенность. Голова его склонилась, дыхание стало редким и тяжелым, промежуток между двумя вдохами был долгий, как жизнь.
Тут подступила к нему естественная нужда, о которой он совсем забыл днем. Живот словно стягивали ремни — широкие и узкие. Боль в желудке, кишечнике пульсировала и перемещалась. Тугой узел внутри вдруг обрывался и падал куда-то вниз, а в образовавшейся пустоте росла мертвящая мука, она скапливалась в мочевом пузыре, все сильнее давила в одну точку. Потом все начиналось сначала, тяжесть сжимала желудок, а его содержимое, поднимаясь вверх ко рту, пыталось извергнуться наружу. Поясницу, грудь, горло жгло нестерпимой болью. Он страстно желал, чтобы его вырвало, но из глотки вырывался только хрип, потом белая густая пена показалась в углах рта, каплями потекла по подбородку на землю. Боль, оставившая его на мгновение, чтобы он поверил в ее уход, набросилась на него с новой силой, будто острыми когтями раздирая ему бока.
Он не знал, как быть, неловко пытался снять напряжение, расслабив мышцы. Что-то произошло — он не понял. Вдруг он ощутил тепло, потом жжение, перешедшее в зуд. Это было хуже боли. Ноги продолжали нестерпимо гореть, ему казалось, что они покрываются волдырями, сотнями волдырей, которые вскакивают и тут же лопаются. Кожа под ними, тонкая и красная, липкая от лимфы, продолжала зудеть, горела огнем, причиняя ему ужасные страдания. По лицу текли слезы, он жаждал смерти. Смерть подходила совсем близко и вдруг исчезала, будто играя с ним.
После захода солнца, с наступлением темноты, он лишился надежд и иллюзий. Время утратило смысл. Он отчетливо понял, что здесь был всегда и пребудет вечно.
Над его головой дул холодный, резкий ветер. Правое ухо, щека, нос окоченели, а потом начали гореть, как будто были обморожены. Когда ветер затихал, кровь теплой волной приливала к лицу и опять начинался зуд. Так хотелось высвободить руку, потереть уши, отогреть их, прижать теплую ладонь к замерзшему, покрасневшему носу!
Постепенно уши и нос совсем онемели, он больше не ощущал их и, если бы не редкие вспышки боли, решил бы, что лишился их вовсе. Потекло из носа, он инстинктивно потянул руку, чтобы тыльной стороной ладони вытереть влагу, но рука не слушалась его, не двигалась с места, и он вновь осознал весь ужас своего положения. Жуткая реальность напоминала о себе ежеминутно. Напоминания эти были простыми, обычными и вместе с тем убийственно жестокими. Ни на мгновение он не мог успокоиться, забыться! А ведь покой был ему необходим как передышка. Боль не переходила в хроническую, не растворялась в крови и мышцах, нет, она плавала по жилам, проникая то в сердце, то в мозг, вонзаясь глубже с каждым биением пульса.
Вот она облюбовала участок между носом и верхней губой. Он несколько раз слабо повернул голову
