полудню. Город жил своей обычной жизнью. Не было ничего нового, только солдаты без мундиров, в одних нательных рубахах, с жестяными баулами — наскоро переделанными бидонами из-под керосина — бесцельно слонялись по улицам. Они наводнили город несколько дней назад и теперь, повинуясь привычке, выработавшемуся у них рефлексу, все еще ходили по трое в ряд, как в патруле. Быстро проезжали автобусы. Прохожие, толкая друг друга, недовольно хмурились, все спешили по своим делам.

Вдруг опять послышался гул самолета. Люди еще не пресытились видом «железных демонов», они останавливались посреди дороги, задрав голову, и глазели, пока шея не онемеет, и, даже когда головы опускались, рты еще долго оставались разинутыми… Оцепенев от изумления, они следили за черной точкой в небе. С южной стороны города донесся приглушенный взрыв — один, другой… В чистой голубизне неба стали расплываться белые пятна — следы разрывов зенитных снарядов. Все в городе побросали дела, высыпали на улицу. Что произошло? Никто не знал.

— Бомбы бросают?!

— Нет, братец, это наша артиллерия… Бомбы ведь не в небе рвутся!

Автобусное движение прекратилось. Зато сверкающие лаком, новые легковые машины набирали скорость. Полицейские на перекрестках покинули свои посты. Народ был в полной растерянности, никто не понимал, что происходит, в чем дело. Этот и тысячи других вопросов задавали себе люди по всей стране. Но никто не мог ответить на них. А все невежество — оно приводит людей к рабству, к трусости! Жизнь будто остановилась: учреждения, лавки и магазины, школы были брошены, люди молча созерцали небо.

Прошло несколько минут, прежде чем дымные клубы разрывов расплылись, соединились друг с другом, отяжелели и, как ночной кошмар, опустились на город, на головы горожан. И тогда все побежали.

Бежали офицеры, подобрав блестящие сабли на длинных перевязях, чтобы они не болтались под ногами. С криком бежали женщины — их толкали со всех сторон, оттесняли назад. Учебные заведения закрылись. В мгновение ока опустились железные шторы магазинов — и вот уже на главных улицах не осталось ни души. Одни солдаты в нижних рубашках, которым и бежать-то было некуда[33]. Они шагали молча, равнодушно, опустив головы, словно бараны, волоча за собой пустые, грохочущие бидоны — чемоданы бедняков.

Страх и волнение, подобно селю, шумному бурлящему потоку, неслись через город к базару, сея плач, стоны и смятение. Вот волны захлестнули и базар, прокатились по головам, все перевертывая на своем пути, словно тяжелые камни в стремнине, и умчались дальше, оставив позади себя тишину, мертвое молчание. Только слышалось издали громыхание жестяных баулов бездомных солдат. С запоздалым скрежетом полетели вниз железные ставни на лавках, и базар после приступа лихорадочной суматохи и суеты перестал дышать — все ушли.

Неожиданно своды первого базарного купола[34] заполнились гулким эхом: размеренно и ровно шагал взвод солдат. Впереди, положив руку на щеголеватую кобуру револьвера, шел тучный генерал, за ним — рядовые с новенькими, не стрелявшими еще винтовками; закинув винтовку за плечо, они печатали шаг. Базар был пуст.

Кроме взвода солдат единственным живым существом там был образцовый полицейский, который не оставил своего поста возле ювелирных рядов. Генерал остановился перед ним — полицейский вытянулся в струнку, сержант скомандовал взводу: «Стой!», и его превосходительство начал:

— Ах ты сучья морда, ублюдок поганый!! Как ты допустил, что все лавки закрыли?..

— Ва… ва… ваше превосходительство, я не виноват!..

Но не только базар — опустел весь город. Люди, убогий кругозор которых был ограничен четырьмя стенами их дома или лавки, вообразили, что все раздоры, весь переполох — из-за их драного одеяла. Не мудрено, что они потеряли голову, от страха не могли руки от ног отличить.

Смятение и ужас неслись по городку к югу. Но тут прошел слух, что бомбят городские окраины — кирпичные заводы. Люди совсем растерялись — куда же бежать?!

Буря страха бушевала во всех кварталах города. Двери домов были заперты, окна наглухо закрыты и занавешены. Большинство горожан вообще не понимали, как бороться с этой таинственной опасностью. Правда, с месяц назад правительство распространило листовки о мерах противовоздушной обороны, но где найти таких грамотеев, чтобы эти листовки читали? А кому хватало грамоты, у тех не было ни времени, ни желания заниматься подобными делами. Они вообще никак не реагировали на всю эту суматоху, молчали, будто лишились языка, будто их громом поразило.

Волны страха докатились и до нашей бани. Так пришел тот «третий раз», который поминали собравшиеся там женщины, пока, намыливая себе головы и спины, чесали языки.

Все, кто был в бане, прикрывшись чем попало, высыпали на улицу. Некоторые с испугу повыскакивали совсем голые. Женщины нашли приют в вестибюле большого дома напротив бани. В мыльной оставалась только одна старуха: намазав голову хной и подстелив под себя лонг, она прикорнула в уголке и, видимо, все еще дремала.

Бэгум совсем растерялась — не знала, что делать. Она выбежала из мыльной в предбанник, оттуда, с треском хлопнув дверью, влетела назад. Малыш ее играл в песочек где-то на улице или около котельной — о нем она не беспокоилась. Но вот муж… Всех солдат распустили, а о нем ни слуху ни духу. Люди говорят: война. Какая же это война? Ведь воевать должны солдаты, разве «еропланы» тоже могут?.. А муж ее — какой из него солдат? С этой войны живые-то хоть возвращаются или нет?..

На дальнейшие размышления у нее ума не хватало, и она вообще перестала соображать. Страх овладел Бэгум настолько, что ей представилось, будто она осталась в бане одна-одинешенька, будто сырой, насквозь пропитавшийся влагой потолок мыльной сейчас рухнет ей на голову, проломит ветхие плиты пола и навсегда похоронит ее в горячем пепле «кошачьих ходов». Но, когда водоноска в последний раз вбежала в банный зал, она вдруг заметила старушонку. У нее отлегло от сердца, голова перестала кружиться, она несколько раз вздохнула полной грудью, неторопливо подошла к старухе, присела рядом и позвала:

— Ханум… Ханум!

Бабка крепко спала. «Надо же, совсем не боится! Не то что другие старухи…» — подумала Бэгум и позвала погромче:

— Ханум… Матушка! Сестрица!..

Старуха заворочалась, поправила бумагу, которой была обернута вымазанная хной голова, и, позевывая, произнесла:

— Что говоришь?.. Голубушка, я ведь сказала — не надо меня мыть!

— Матушка, да я не банщица! Я за тобой пришла — вставай, побежим вместе.

— Побежим? Куда бежать?.. Спятила ты, что ли?

Снова в небе над городом послышалось несколько глухих хлопков, и отзвук от них докатился наконец и до выставленных стекол в куполе бани, до ушей Бэгум и, может быть, даже до тугой на ухо старухи.

— Ну вот, слышишь? Бомбы бросают… Говорят, теперь такое начнется — конец света! Как при всемирном потопе… Да ты что, проспала все?! Женщины нагишом на улицу повыскакивали!

Старуха, которая приподнялась было на локте, опять улеглась на скамью:

— Э, дочка, ты про этот шум да звон говоришь? Это ничего не значит. Мулов, небось, разгружают возле котельной… А они бьют копытами оземь…

— Да нет, матушка! Я же выходила на улицу, видела ихние еропланы. Они бросали бомбы — весь народ и разбежался…

— Ох, доченька, молодая ты, пугливая больно… Может, ты и правду сказала… Ну а я все же постарше тебя, вдвое больше рубах износила… Когда убиенный шах[35] преставился, ну, когда убили его, тоже говорили, что конец света пришел, но ничего такого не случилось.

Бэгум совсем успокоилась, она вольготно улеглась на скамье недалеко от старухи, а та продолжала свой рассказ:

— Да, доченька, тогда тоже говорили, мол, станут из пушек палить, пустят в ход винтовки, резня начнется… Ну, люди лавки позакрывали, поразбежались. А куда разбежались-то? По домам по своим!.. Ха- ха! Будто в доме их не тронут! Но в конце концов ничего страшного не случилось. Отец мой, упокой господи его душу, вернулся вечером домой и рассказывал: посадили шаха в коляску и повезли, как всегда, с караулом и есаулами, во дворец. Покойный генерал-губернатор сел рядом с шахом в коляску, просунул сзади