лицо. — Это ты верно сказал. Но какая проблема? Вот в чем главное! Подумай хорошенько! Халид — тоже проблема. И не потому, что он — настоящий мой сын… Это в данном случае несущественно! Когда речь идет о человеке, то кровь, плоть, метрики, паспорта не имеют никакого значения. Понятно? Прекрасно! Предположим, ты принял бы нас, как мы об этом мечтали все двадцать лет — с поцелуями, объятиями, слезами… Что бы это изменило? Халдун ли ты, Доф, или Исмаил — какая разница? И все же я не чувствую к тебе презрения. Не ты один виноват. Твоя вина начнет разрастаться с этого мгновения и, может быть, определит твою судьбу.

Саид вернулся на свое место, с трудом передвигая ноги, но стараясь казаться спокойным. Отдалившись от инкрустированного столика с покачивающимися в деревянной вазе павлиньими перьями, он заметил, что все теперь выглядит иначе, чем несколько часов назад. «Что такое родина?» — вдруг спросил он себя, горько усмехнулся и рухнул на стул, как деревянный манекен. Сафия смотрела на него с тревогой, в глазах ее застыл немой вопрос.

— Что такое родина? — обратился к ней Саид, ему было интересно, что она ответит.

Сафия удивленно отпрянула, казалось не понимая, потом ласково, с сомнением в голосе переспросила:

— Что ты сказал?

— Я спрашиваю — что такое родина? Секунду назад я задавал этот вопрос себе. Так что же все- таки? Эти два дивана, которые проторчали здесь двадцать лет? Или этот стол? Павлиньи перья? Фото Иерусалима на стене? Серебряная задвижка? Дубы под окнами? Этот балкон? Что такое родина? Халдун? Наши мечты о нем? Отцы или дети? Что такое родина для Фариса ал-Лабды? Портрет его брата на стене? Я только спрашиваю.

Сафия расплакалась, тщетно пытаясь вытереть слезы маленьким белым платочком. Саид смотрел на нее и думал: «Как она поседела, постарела! Ее молодость прошла в ожидании этой минуты… Она и не подозревала, какая страшная встреча ждет ее!..»

Саид еще раз посмотрел на Дофа. Он пытался найти в нем сходство с Халидом. Но сходства не было. Он видел только различия. Саид удивился тому, как незаметно исчезла всякая нежность к Халдуну. Воспоминания казались ему теперь пригоршней снега, растаявшего под горячим солнцем.

Доф подошел к нему ближе и, стараясь сохранять спокойствие, встал навытяжку, как будто принимал на себя командование:

— Всего этого могло и не случиться, если бы вы вели себя, как современные, цивилизованные люди.

— Это как же?

— Вам не нужно было уходить из Хайфы. Если же этого нельзя было избежать, вы не должны были бросать младенца! А уж коли так случилось, вам непременно следовало вернуться. Или это тоже было невозможно?.. Двадцать лет прошло, сударь! Двадцать лет! Что вы делали все это время, чтобы вернуть сына? Если бы я был на вашем месте, я бы взялся ради этого за оружие. Вы немощны! Слабы! Вы скованы цепями отсталости! Не говорите мне, что вы прожили двадцать лет в тоске и слезах. Слезы не возвращают потерь, не преодолевают трудностей. Это самое доступное, но не действенное оружие. Все слезы мира не донесут лодку родителей к потерянному ребенку!

Саид отпрянул, пораженный, ошеломленный. У него вдруг закружилась голова. Правда это или длинный, тягостный сон, липкий кошмар, обвивший их, подобно спруту? Саид резко повернулся к Сафие и вдруг остро почувствовал всю глубину ее печали.

— Я не желаю с ним спорить, — сказал он, приблизившись к ней.

— А что он говорит?

— Ничего. Называет нас трусами.

— Он стал таким, потому что мы трусы? — простодушно спросила Сафия.

Саид взглянул на Дофа, который стоял на том же месте. Павлиньи перья на фоне защитного цвета куртки казались большим петушиным хвостом. Неизвестно почему эта нелепая деталь вернула Саиду самообладание.

— Моя жена спрашивает, это наша трусость дает тебе право быть таким? — обратился он к Дофу. — Как видишь, она готова признать, что мы были трусами. Истина на твоей стороне. Но что это доказывает? Ошибка плюс ошибка не дают верного результата. Стало быть, правы были и те, кто бросил родителей Марьям и Эфрата в Освенцим?.. Когда же вы перестанете считать ошибки и слабости других оправданием для себя? Старые слова износились, а теории с ложной посылкой… То вы говорите, что наши ошибки оправдывают ваши, то — что насилие не уничтожается насилием. Первый аргумент вы используете для оправдания своего прихода сюда, второй — чтобы избежать заслуженной кары. Вы прекрасно научились играть в эту игру! Вот и сейчас вы стараетесь превратить нашу слабость в коня для погони и самим оседлать его… Сейчас я еще больше убедился в том, что человек — это проблема, а не кровь и не плоть, которые одно поколение передает другому, словно торговец покупателю — мясные консервы. Но я говорю с тобой в надежде, что ты — человек. Еврей… Будь кем хочешь! Я верю, что когда-нибудь ты дойдешь до истины. Поймешь, что самая страшная вина, которую может взвалить на себя человек, кем бы он ни был, — это уверенность в том, будто слабость и ошибки других дают ему право оправдывать собственные ошибки.

Саид замолчал на мгновение и взглянул Дофа в глаза.

— Ты считаешь, что мы будем продолжать заблуждаться? А если мы исправим свою ошибку, подумай, что останется тебе.

Саид почувствовал, что время уходить: говорить больше не о чем. И сразу же ощутил тоску по Халиду. Ему вдруг захотелось на крыльях полететь к сыну и зарыдать на его плече. «Вот она, родина», — подумал он и, улыбаясь, взглянул на жену:

— Сафия, знаешь, что такое родина? Это не то, что нас окружает!

— Что с тобой, Саид? — с усилием выговорила Сафия.

— Ничего, ничего. Все в порядке. Я ищу настоящую Палестину, Палестину более значительную, чем воспоминания, чем павлиньи перья, чем сын, чем старые каракули на лестнице… Я всегда хотел понять, какова Палестина для Халида. Ведь он не знает этой вазы, картинки с видом Иерусалима, лестницы, ал- Халисы и Халдуна. И тем не менее он готов погибнуть за Палестину. А для нас с тобой это лишь копание в пыли воспоминаний. Смотри, что мы отыскали в этой пыли — все ту же пыль! Мы ошибались, считая, что родина — это только прошлое. Прав Халид — он видит в родине будущее. Поэтому и хотел взяться за оружие. Десятки тысяч юношей, подобных Халиду, поняли наконец, как жалки слезы тех, кто ищет в пещерах своих поражений остатки кольчуг и увядшие цветы. Такие, как Халид, смотрят в будущее — они исправляют наши ошибки и ошибки всего мира. Доф — наш позор, Халид — наша честь. Разве не говорил я тебе, что не надо было ехать!.. Нужна война… Халид понял это раньше нас, эх, Сафия!.. Вставай, пошли!

Они поднялись разом, Сафия комкала в руке платочек, не зная, куда его деть. Доф сидел мрачный — его пилотка казалась нелепой и смешной рядом с вазой.

— Вы не можете так уехать, мы не все еще обсудили… — сказала Марьям.

— Нет, больше говорить не о чем, — ответил Саид. — Для вас это всего лишь несчастный случай, но история рассудит иначе. Приехав сюда, мы восстали против истории, признаюсь, так же как и когда покинули Хайфу. Знаете ли, сударыня, мне кажется, на долю всех палестинцев выпали жертвы. Я знаю многих, пожертвовавших своими детьми. Вот и я пожертвовал сыном, это мой первый взнос. Боюсь только, что вы этого не поймете. — Он посмотрел на Дофа, который сидел, обхватив голову руками. — Можете временно оставаться в нашем доме. Чтобы все разрешилось, нужна война!

Саид и Сафия спустились по лестнице, внимательно разглядывая знакомые мелочи. Но теперь они казались им куда менее значительными, чем несколько часов назад, и уже не пробуждали прежних чувств. Улица была почти пуста. Они сели в машину, и та бесшумно покатила вниз, под гору. Лишь на повороте Саид круто повернул руль и направился к улице Фейсала.

До самого Рамаллаха они молчали. Лишь подъезжая к городу, Саид посмотрел на жену и сказал:

— Я надеюсь, Халид ушел, пока нас не было!