И развернул лошадь.

У Клитумны был племянник. Так как он был сыном ее сестры, он не носил родового имени Клитумний, его звали Луций Гавий Стих, из чего Сулла заключил, что один из предков его отца был рабом. Откуда же еще может быть у человека прозвище Стих? Имя, типичное для раба. Более того: Стих был нарицательным именем раба – насмешливой, унизительной кличкой. Однако Луций Гавий Стих настаивал, что его семья получила это имя из-за долгого общения с невольниками. Как и его отец и, наверное, дед, Луций Гавий Стихий торговал рабами: занимался продажей домашних слуг и держал контору в Портике Метеллов в кампусе Марция. Невольников он поставлял не в самые лучшие дома, но дело было хорошо поставлено в расчете на тех, кто может себе позволить содержать трех-четырех рабов.

Странно, – подумал Сулла, когда управляющий сообщил ему, что племянник госпожи находится в кабинете, – сколько у него знакомых Гавиев… Милый собутыльник отца Марк Гавий Брок и добрый старый грамматикус Квинт Гавий Мирто… Гавий – имя не слишком распространенное, однако Сулла знал сразу троих Гавиев!

К Гавию, что пил с его отцом, равно как и к Гавию, который дал Сулле недурное образование, он испытывал чувства, скрывать которые у него не было никаких оснований. Стих – дело другое. Знай он, что этот чертов племянник именно сейчас удостаивает тетку своим визитом, он бы не пришел сюда. Задержавшись в атриуме, Сулла раздумывал, как поступить: незаметно удалиться, или пройти в ту часть дома, куда Стих не сунет свой мерзкий нос.

Ладно, он пройдет в сад. Улыбнувшись предусмотрительности управляющего, который предупредил его о визите Стиха, Сулла обошел кабинет и вышел в перистиль. Сел на скамью, нагретую слабым солнцем, уставившись невидящим взглядом на статую Аполлона, ловящего Дафну, которая почти обратилась в дерево. Клитумне скульптура нравилась, потому она и купила ее. Но разве мог солнцеликий бог иметь такие ярко-рыжие волосы, такие ярко-голубые глаза, столь отвратно-розовую кожу? И как можно восхищаться скульптором, у которого настолько отсутствует чувство меры, что он сотворил все пальцы рук Дафны в виде ярких зеленых веточек, а все пальцы ног – в виде грязно-коричневых корешков! Только идиот /хотя сам скульптор, возможно, думал, что это – находка/ мог запачкать грудь бедной Дафны каплями пурпурного сока, сочащегося из ее узловатых сосков! Смотреть, но не видеть – вот что оставалось Сулле, чтобы сдерживать гнев оскорбленного чувства меры и желание разнести на куски эту чудовищную поделку.

– Что я делаю здесь? – спросил он несчастную Дафну, которая должна была бы выглядеть испуганной, но вместо этого лишь глупо улыбалась.

Она не ответила.

– Что я делаю здесь? – спросил он Аполлона. Не отвечал ему и Аполлон.

Сулла поднял руку к глазам, пальцами прикрыл их и начал хорошо известную процедуру настраивания себя на… – о, нет, не на смирение, скорее на терпение. Гавий… Надо думать о других Гавиях, не о Стихе. Думать о Квинте Гавий Мирто, который выучил его…

Они встретились, когда Сулле минуло семь лет. Худой, но сильный мальчик тащил пьяного отца домой в единственную комнату на викус Саидалариус, где они в то время жили. Сулла-старший рухнул на улице, и Квинт Гавий Мирто пришел на помощь мальчику. Вместе они дотащили отца до дому, и Мирто был очарован обликом Суллы, чистотою латыни, на которой тот отвечал на вопросы.

Как только Сулла-старший брякнулся на свой соломенный тюфяк, старый грамматикус сел на единственный стул и стал выспрашивать у мальчика о его семье. И объяснил, что он сам – учитель, предложив мальчику бесплатно обучаться чтению и письму. Бедственное положение Суллы ужаснуло его: патриций из рода Корнелиев, которому, очевидно, суждено до конца дней прозябать в нищете где-нибудь среди проституток на беднейших окраинах Рима! Мысль об этом была нестерпима. Мальчик должен быть по меньшей мере образован, получать жалование чиновника или переписчика! А что если судьба Суллы каким-нибудь чудом переменится, и у него появится возможность избрать более подходящую дорогу, пока закрытую для него неграмотностью?

Сулла принял предложение, но на дармовщинку учиться не хотел. Предпочел поворовывать, чтобы платить Квинтию Гавию Мирто – то серебряным денарием, то жирной курицей. Став чуть постарше, он торговал собой, чтобы достать этот серебряный денарий. Если Мирто и подозревал, как заработаны эти деньги, то никогда не говорил об этом: он был достаточно мудр, чтобы понимать, что, внося их, мальчик хочет показать, как высоко ценит свалившуюся на него возможность учиться. Мирто брал деньги, каждый раз с видимым удовольствием и с благодарностью, ни разу не дав Сулле понять, что его беспокоит источник этих денег.

Выучиться риторике под руководством крупного судебного адвоката было для Суллы недостижимой мечтой. Тем ценнее были скромные усилия Квинта Гавия Мирто. Благодаря Мирто, Сулла овладел классическим греческим и постиг-таки основы риторики. У Мирто была обширная библиотека, и Сулла прочитал у него Гомера, Пиндара и Гесиода, Платона, Менандра и Эратосфена, Евклида и Архимеда. Читал он и на латыни: Энния, Акция, Кассия Гемина, Катона Цензора. С трудом одолевая каждый свиток, что попадал ему в руки, Сулла открыл для себя мир, в котором мог на несколько драгоценных часов забыть о своих невзгодах, мир благородных героев и великих дел, научных истин и философских фантазий, литературных красот и строгого языка математики. По счастью, ценным качеством, которое его отец не успел растерять, была его великолепная латынь. Поэтому самому Сулле не приходилось стыдиться своей речи, хотя он в совершенстве владел и жаргонами Субуры, и диалектом латинян среднего сословия. Словом, был способен вращаться в любых слоях общества.

Маленькая школа Квинта Гавия Мирто располагалась в тихом закоулке Марцеллум Куппеденис – рынка специй и цветов, что позади Форума. Так как Гавию было не по средствам иметь свое помещение и приходилось учить на улице, он обычно говорил, что для того, чтобы вколачивать знания в тупые головы, не сыскать лучшего места, чем среди хмельных ароматов роз и фиалок, перца и корицы.

Не по Мирто была роль наставника при каком-нибудь плебейском щенке, равно как и при отпрысках знатных фамилий в какой-нибудь школе, отгороженной от уличного шума. Мирто приказал своему единственному рабу расставить табуретки для учеников и высокое учительское кресло так, чтобы о них не спотыкались бы прохожие, и учил чтению, письму и арифметике на открытом воздухе, среди гомона покупателей и пронзительных криков торговцев цветами и специями. Конечно, если бы здесь к нему не относились бы как к своему, если бы он не делал небольшой скидки мальчикам и девочкам, чьи отцы владели торговыми палатками на рынке, его скоро заставили бы убраться. Но поскольку его любили и поскольку он брал за обучение меньше, чем другие, ему было позволено держать свою школу в этом закоулке до самой смерти, какова и настигла его, когда Сулле было пятнадцать.

Мирто брал десять сестерциев в неделю с ученика и обычно имел дело с десятью-пятнадцатью детьми, с мальчиками больше, чем с девочками. Его доход составлял около пяти тысяч сестерциев в год. Две из них он платил за вполне приличную просторную отдельную комнату в доме, принадлежавшем его бывшему ученику, около тысячи сестерциев в год стоило ему пропитание для себя и своего выстарившегося, но