с ним примириться.

Мэгги не знала, что точно так же отец Ральф утешил и поддержал бы любую свою прихожанку, хоть и не принимал бы ее судьбу столь близко к сердцу: был бы сама доброта, но суть ее тревоги ему глубоко чужда. И, может быть, не так уж странно, что при такой отчужденности тем верней утешение и поддержка. Словно бы он выше подобных мелочей, а стало быть, они преходящи. Он и сам этого не сознавал; у тех, кто в тяжкий час взывал к нему о помощи, никогда не возникало ощущения, будто он смотрит на них свысока или осуждает их слабость. От многих пастырей подопечные уходят, мучаясь сознанием своей вины, никчемности или гнусности, но у отца Ральфа так никогда не бывало. Ибо люди чувствовали, что и его мучают скорбь и внутренняя борьба — быть может, скорбь, им чуждая, и борьба непонятная, но не менее тяжкая. Сам же он не понимал и никто не мог бы его убедить, что секрет его влияния и притягательности не столько во внешнем обаянии, сколько в этой холодноватой, почти божественной, но и глубоко человечной отрешенности его души.

И вот он говорит с Мэгги, как говорил с нею когда-то Фрэнк, будто с равной. Но он старше, мудрей, образованней Фрэнка, ему спокойнее доверяешься. У него чудесный голос, и как славно звучит — по- английски плавно, но с едва заметным ирландским выговором. Всю тоску и страх как рукой сняло. Но по молодости лет Мэгги одолевало любопытство, теперь ей не терпелось узнать все, что только можно, и ее не смущали сложные умствования, как тех, кому всегда важнее вопрос не «кто», но «почему». Ведь он ее друг, обожаемый кумир, новое солнце на ее небосводе.

— А почему вам не следовало мне про это рассказывать, отец Ральф? Почему вы говорите, что это мама должна была сказать?

— Это сугубо женское дело, Мэгги. Никто никогда не упоминает о менструациях и о своем нездоровье при мужчинах или при мальчиках. Женщины могут говорить об этом только друг с другом.

— Почему?

Он покачал головой и засмеялся.

— Сказать по совести, я и сам не знаю почему. Я даже хотел бы, чтоб было по-другому. Но ты уж поверь мне на слово. Никогда и никому про это даже не заикайся, только с матерью можно говорить, но и ей не рассказывай, что мы с тобой это обсуждали.

— Хорошо, отец Ральф.

Проклятие, до чего трудно выступать в роли матери, сколько надо всего упомнить!

— Теперь иди домой, Мэгги, скажи своей маме, что у тебя идет кровь, и попроси объяснить, что при этом надо делать.

— А у мамы тоже так бывает?

— У всех здоровых женщин так бывает. Только когда они ждут ребенка, это прекращается, пока ребенок не родится. Поэтому женщина и узнает, что у нее будет ребенок.

— А почему это прекращается, когда ждут ребенка?

— Не знаю, Мэгги. Извини, но я, право, не знаю.

— Отец Ральф, а почему кровь идет из кишок? Он вскинул испепеляющий взгляд на мраморного ангела, тот ответил невозмутимым взором, его-то нимало не трогали женские заботы. Отцу Ральфу становилось невтерпеж. Поразительно, как она дотошно выспрашивает, — она, всегда такая сдержанная! Но он понял, что стал для Мэгги источником сведений обо всем, чего не найти в книгах, и, слишком хорошо зная ее характер, ни намеком не выдал неловкости и смущения. Иначе она замкнется в себе и уже никогда ни о чем его не спросит. И он терпеливо ответил:

— Это не из кишок, Мэгги. Внизу, под животом, у тебя есть скрытый проход, нарочно для детей.

— А, значит, вот они откуда выходят, — сказала Мэгги. — Я всегда думала, как же они выходят наружу.

Отец Ральф усмехнулся и снял ее с мраморного пьедестала.

— Ну вот, теперь ты знаешь. А знаешь, отчего родятся дети, Мэгги?

— Ну, конечно, — с важностью сказала она, радуясь, что у нее есть хоть какие-то познания. — Их отращивают, отец Ральф.

— А почему они начинают расти?

— Потому что хочешь ребеночка.

— Кто тебе это сказал?

— Никто. Я сама догадалась.

Отец Ральф закрыл глаза — нет, никто не может упрекнуть его в трусости, если не станет он объяснять дальше. Остается только пожалеть Мэгги, но помочь ей больше он не в силах. Хорошенького понемножку.

Мэри Карсон вскоре должно было исполниться семьдесят два года, и она решила по этому случаю устроить прием, каких Дрохеда не видывала уже полвека. День рожденья приходился на начало ноября — время, когда жара еще терпима, во всяком случае для уроженцев Джилли.

— Вы приметили, миссис Смит? — зашептала Минни. — Нет, вы только приметьте! Третьего ноября, вот когда она родилась!

— Ну и что тут такого, Минни? — спросила экономка. Ее, невозмутимо уравновешенную англичанку, несколько раздражала эта истинно кельтская таинственность.

— А как же, она, стало быть, родилась под знаком Скорпиона, верно? Скорпион, вот она кто!

— Понятия не имею, что вы такое говорите, Минни!

— Ox, миссис Смит, миленькая, так ведь для женщины родиться скорпионом — это хуже нет. Дьяволовы дочки, вот они кто! — сказала Кэт, вытаращив глаза, и перекрестилась.

На миссис Смит все это не произвело ни малейшего впечатления.

— Право слово, Минни, и у вас, и у Кэт ужасная каша в голове, — сказала она.

А вокруг все ходило ходуном, суете и хлопотам не предвиделось конца. Старая паучиха, сидя в глубоком кресле в самом центре своей паутины, так и сыпала распоряжениями — сделать то, сделать это, одно припасти, другое из запасов достать. Обе горничные-ирландки не знали ни минуты передышки — начищали серебро, перемывали сервизы лучшего фарфора, домашнюю церковь снова превращали в залу и готовили к приему гостей соседние с нею комнаты.

Стюарт и несколько сезонных работников прошли с косилкой и косами по лужайкам, пропололи цветочные клумбы, посыпали влажными опилками выложенные испанской плиткой веранды, чтобы нигде не осталось пыли, протерли толченым мелом пол в зале, чтобы танцующим было не слишком скользко, — во всех этих делах больше мешали, чем помогали младшие мальчики Клири. Из самого Сиднея, заодно с устрицами и креветками, крабами и омарами, выписан был оркестр Кларенса О'Тула; нескольких женщин из Джилли наняли помогать во время приема. Вся округа от Радней Ханши до Инишмари и от Бугелы до Нарранганга гудела как улей.

Пока среди мраморных стен эхом отдавались непривычный стук переставляемой мебели и перекликающиеся голоса, Мэри Карсон покинула неизменное глубокое кресло, подсела к столу, придвинула к себе лист плотной бумаги, обмакнула перо в чернильницу и принялась писать. Уверенно, ни секунды не медля, хотя бы в сомнении, где поставить запятую. За последние пять лет она обдумала каждое слово, строила, перестраивала и довела до совершенства каждую фразу. И не так долго пришлось писать; понадобилось только два листа бумаги, да и то второй исписан всего на три четверти. Но, дописав последнюю строчку, она несколько минут сидела недвижимо. Ее письменный стол — шведское бюро с откатывающейся крышкой — стоял у одного из высоких, во всю стену, окон, если повернуть голову, видна лужайка перед домом. И она обернулась, когда оттуда донесся смех, — сперва поглядела рассеянно, потом застыла в ярости. Будь он проклят с его помешательством!

Отец Ральф обучил Мэгги искусству верховой езды; девочка из простой семьи, она никогда прежде не сидела верхом на лошади, и преподобный отец восполнил этот пробел. Как ни странно, дочери простых земледельцев и пастухов редко умеют ездить верхом. Верховая езда, в городе ли, на ферме ли — развлечение для богатых молодых женщин. Да, конечно, девушки вроде Мэгги умеют править двуколкой и упряжкой ломовых лошадей, умеют даже водить трактор, а иногда и легковую машину, но верхом ездят редко. Такой семье верховая лошадь для дочери не по карману.

Отец Ральф привез из Джилли невысокие сапожки на резинках и брюки из плотной саржи для верховой