в этом замке без двери, в этой двери без дома, в этом сомнамбулическом спальном месте женщины с лицом жидкости. Сюда сейчас падает центр тяжести осадков. Если снег станет дождём — температура лежит как раз на границе между твёрдым и жидким, между здесь и там, между одним и другим, — то нам придётся воспринять более высокий пик, чем способна пара речушек, которые могут послужить дождю разве что для красоты, это был бы девятый вал осадков за несколько месяцев, а это нам всем многовато. Лесник прикрывает от этого пика глаза ладонями, не желая видеть, как эта женщина наклоняется, чтобы зачерпнуть воды. Неужто она хочет выпить её своим пересохшим ртом, который пытается напоить себя силами воды? Молодёжь слушает музыку, которая ей нравится, и молодая кожа вся сплошь состоит из маленьких ушей. И она подпевает музыке, эта молодёжь, ибо её кожа состоит, кроме того, из сплошных маленьких ртов. Она заправляется, золотая молодёжь, через глаза и уши. Но вместо этого можно взять и нормальную воду, как здесь доказывает природа, притягивая сюда за уши целые годовые выпуски воды. Старые обомшелые подпорные сооружения в Тирольском ручье трещат под тяжестью, какую им ещё не приходилось выдерживать в это время года. Ручей приобретает нетипичное течение, так как его забег перенаправлен в другую сторону, ложе ручья из-за ливней прошедших недель подалось в другое место, где оно пытается укрыться, чтобы с ним больше такого не случилось. Но ненастье без труда находит и новое ложе ручья, чтобы улечься в него.

Что-то готовится в холодной ванне, без помешивания и без помех, поскольку природа в шуме падения не может точно рассчитать, куда упасть и где соломки подстелить. На землю вытряхнули мешок тепла, и толстый мешок снега превращается в мешок смеха из дождя, который поднимет всех нас на смех, а сам будет смеяться последним, потому что поначалу ему будет попадаться множество людей и машин, одетых и покрашенных во что придётся, но всё реже, люди в такую непогоду предпочитают оставаться дома, но их и там достанет. Женщина у бассейна отдёргивает ледяные, вымокшие руки, поворачивается к леснику и спрашивает его, для чего здесь этот бассейн построен. Вы не знаете случайно, как здесь глубоко? Вы заглядывали сюда хоть раз? Вы абсолютно ничего не увидите, даже при самой благоприятной оценке. Вода легко может быть и пять метров глубиной, и глубже, там можно запросто потерять свои взгляды вместе со стёклами глаз. Но егерь уже отвернулся в сторону снегопада и начал, поскальзываясь, задыхаясь, цепляясь руками за землю, где не за что зацепиться, снова подниматься вверх по тропе, лишь бы подальше от этой купающейся в снежной пене женщины! ВТОРАЯ СТАЛА ПЕРВОЙ, а может, её вообще нет. «Я есть дверь» — вот самое вероятное, что она могла бы сказать. Для детей снег, правда, истинное сокровище, но для старших он может стать коварным. Лесник поскальзывается, сползает назад, снова выкарабкивается, у него такое чувство, будто женщина притягивает его назад, вниз, при этом она даже пальчиком не шевельнула. И тут этот отец понимает, что единственное, что он когда-либо сделал, были его сыновья. И эти сыновья теперь обращаются к своему отцу, собирая свои последние силы в лицах и теперь лепят его, отца, направляя на него всю эту воду, как бьющую струю в поилку для скота, и прыгучие пучки воды, её предтечи, уже резво скачут вниз по лесистому склону навстречу леснику, как ягнята, с минуты на минуту ожидающие своего рождения. Высокий лес подтягивает свои фланги, вскидывается вверх, как тысяча рук, которые стали слишком тяжелы для земли. Лесник хочет наверх, лес хочет вниз, он ведь тоже иногда устаёт. Весь лес хочет обрушиться на эту одинокую женщину там, у бассейна, и на лесника, обоим уже не стать никем, никем другим и ничем ещё до того, как лес доберётся до них. Весь лес хочет стать местным транспортом, подвозящим наших дорогих умерших к нам по водному пути, ибо он никогда не прирастал корнями ко всем этим телам, да и бесконечное множество тел никогда не могло укорениться здесь по-настоящему.

Карин Френцель, значит, отрывает задумчивый взгляд от тёмного водного блока. Тот ведь так и тянет в глубину! Она сожалеет, что так долго смотрела в воду, ибо то, что предстало перед её глазами теперь, куда импозантнее, чем весь этот сливной бачок: лес придвинулся вперёд, и как раз в её сторону! Лесное войско пришло в движение. Гудят далеко наверху сортировочные вокзалы, скрежещут сцепки о сцепки, хоть бы никто не попал между ними, визжат тормозящие корни, которые вырывает и тащит, громыхают какие-то стенки, которые, видимо, были вырваны из своих домов, и она, Карин, должна теперь ждать у этого невероятно оживлённого и вместе с тем необжитого вокзала, когда придёт её поезд. Путь размокший, липкий, глинистый, частично развезённый в кашу, и не только её, Карин, поезд придёт, придут все поезда разом, и даже сам путь, кажется, тронулся в путь, от неё больше ничего не зависит: эта другая женщина, в таком же спортивном костюме, как у неё, приобретшем за это время шоколадно-коричневый оттенок, тоже ждёт у перронного заграждения, только отделённая от неё, Карин Один, невидимым барьером, она уйдёт, когда прибудут поезда, или она придёт, когда поезда уйдут. Не имеет смысла для нашей Карин Френцель заговаривать сейчас с этой другой женщиной, поскольку та уставилась, как и она, Карин, на невидимый сигнал, который ещё горит красным, но скоро загорится синим или почём я знаю каким, замигает, замашет флажками, а люди поначалу не обратят на это внимания, потому что они не знают, что их поезд уже ушёл, но когда они его увидят, то будет поздно в него прыгать. Кто не в нём, тот будет против него: поскольку это ход времени! Всем занять места, внимание, отправление! А этому леснику-отцу всё ещё кажется слишком медленно, он поднимает скорость, как игрушку, и лично сносит её вниз, он отнимает её у своих сыновей, он убийца с самого начала, ибо его труд вяжет, чинит, порет порчу. Никто не может быть спасён без Сыновей, и как он только что сносил вниз отеческие черты, так он несёт теперь очнувшихся обоих сыновей, которые лежат в земле, наверх и несёт их, сам увязая в земле, переносит ограниченных от безграничного, отсюда туда.

Как вы пренебрегаете мной, хочет крикнуть Карин Ф. своей партнёрше напротив, хотя давно знает, что и другая — тоже она сама, Карин, наделённая таким же плохим вкусом и таким же тощим кошельком. Вот они стоят, обе немного устаревшие куклы в своих Барби-костюмах, какие наша Барби, единственная и неповторимая, в ужасе бросила бы через пластиковое бедро, как мерзкого паука, и наконец у одной из наших дорогих госпож Френцель открылись глаза, что таких, как она, неправдоподобно много, и одну из них мы привели только что, вот она. А её мать всё время утверждала обратное, эта тренерша по анаэробике больного мяса.

Но всё же этот грубый окрик из уст Карин совершил чудо: другая быстро развернулась и, вслед за лесником, понятия не имею, чего тот ни с того ни с сего дал дёру, спешит вверх по склону; смотри-ка, да у неё ноги заплетаются, прямо как у лесника перед этим, новый спортивный костюм весь в грязи, и госпожа Карин Френцель смотрит на себя и замечает, что она и сама вся стала грязной — столько земли! — в ней могло бы пустить корни целое дерево! В её возрасте надо бы уж два раза в неделю, хоть и осторожно, щадяще обращать внимание на сердце, пахать на тренажёрах, которые придадут вам толчок. В фитнес- студии мало просто стоять свечкой, недостаточно и того, что вы будете снова и снова перепахивать и боронить туристскими ботинками одни и те же пологие возвышенности. Карин инстинктивно выпрямляется, чтобы постоять за свою двойницу, она даже громко кричит леснику, чтобы тот вернулся и помог даме и тем самым ей, Карин, самой, надо бы взять её под мышки, вторую Карин, или подталкивать сзади, чтобы она побыстрее взошла на склон.

И перед кем у этой женщины такой страх и кого так боится она. Карин Первая, тёзка знаменитого австрийского сберегательного банка, который ни от чего нас не сберёг? Почему небо такое дурное — взять и сбросить всю эту воду как раз в тот момент, когда в самой себе вдруг узнаёшь собственную сестру? Как при такой сырости подняться по крутой, мало хоженой тропе, на которой растёт облепленная снегом трава? Этот мокрый снегопад — как танец, который над тобой глумится, потому что танцпол совсем пустой, но тебе всё равно приходится танцевать на нём, одной. Неуклюже, грузно, смешно, не вызывая уважения со стороны других, а эти другие — кто они, что столпились вокруг подиума и смеются над тобой? Жить можно в любом положении, но не любой ценой, а за ту цену, которую стоил этот костюм, никакого другого не купишь, а тем более другой жизни. Все на тебя смотрят, но не потому, что ты такая красивая. И эта вторая госпожа Карин, явно такая же холодная, как и она, первая, тщетно пытается, разъезжаясь ногами и прыгая по-лягушачьи, сохранить своё достоинство, она хватается за всё, что подворачивается ей под руку, — за камни, за ветки, за листья, за сучья. Это ведь всё равно что проснуться к концу фильма, когда титры ещё идут, а двери зала уже открыты и силуэты выходящих людей отражаются на экране, где звёзды всё ещё то целуются, то дерутся, светлой, нет, тёмной толпой. И как они устремляются из дверей, эти теневые фигуры, которые кто- то самовольно вырезал из воздуха, они совпадают, они совместно падают на нас, а мы на них (теневые силуэты быстро бегут по экрану через нас в Ничто), теперь будет совсем светло. Видите, именно эта светлость падает теперь как снег, нетвёрдый элемент, который налипает на подошвы и препятствует тому, чтобы кто-нибудь захотел провожать нас дальше, чем это необходимо. И госпожа Карин-два, кажется, не