может его снова разрушить. Но если женщина и забудет об этом, бог ничего не забудет: моё дитя ты, Израиль, не бойся! Путём массажа и выдавливания угрей из страстей нечеловеческих будет снова создан человек, даже если нам придётся вырыть его из наших голых рук. Но эта молодая женщина, увы, уже не станет манекенщицей. Ангелы уже гребут, бросают смерти верёвку, спрашивают про оставленный для них пакет. Буквально перегруженное пустяками, пение Элвиса всё ещё у нас на слуху, горячие ритмы банда как пятнистый бант, повязанный на шее, и лица такие припухшие, потому что набиты ритмами, скоро земля устанет, под которой мёртвые мычат свои неслыханные предостережения, — откройте же, в конце концов, ведь мы почти соседи! Но двери остаются закрытыми. Ведь ехать ещё несколько станций.

Война зарождается в теле. Молодое белое мясо откупоривается, затычка летит из бутылки, открытое выныривает из блузки и плиссированной юбки, человек — не что иное, как форма явления воды, остатком можно пренебречь; но всё же привязываешься к своему явлению, намучившись с ним, иногда по воде плывут масляные разводы, тени для век, губная помада, которые всему придали видимость вида, но при смерти, у кассы, которая даёт допуск в звёзды и к ним в обучение, остаток должен быть возвращён назад. Некоторым даже выжигают номер на плече, чтобы не перепутать гардероб, когда дело дойдёт до него, разрешение на вход для profundi, которых нам когда-то пришлось буквально вырывать из-под ног глубоко укоренённых местных; всё это сплошь бюрократическая пустыня, в которой надо ориентироваться, когда прибывает вилочный погрузчик тел с накладной по высокому запросу. Эта девушка, эта ученица, которая сегодня в последний раз прогуливает свой курс манекенщицы, нацепила филигранные серёжки из позолоченной жести, чтобы отвлечь внимание от её несовершенного рта, но ушам ещё придётся пожалеть об этом. Эта дочка советника из министерства торговли знает дело: достичь устойчивости посредством мимолётности, хотя бы на фото для глянцевого журнала, — это профессия, к которой дочь стремится, бог уже должен узнавать её по наряду, когда она идёт. Она не хочет, чтобы о ней говорили: «Её голос мы слышали, но её явления мы не видели». Вторую серёжку утром найдут на Лакомом рынке, это ещё несколько станций крестного пути трамваем, — только представить себе, что серёжка закатилась туда совсем одна. Я представляю себе, убийца, которого никто не любит, вышвырнул её. Застывшая голая молодая женщина лежит в своей мелкой земной яме, настоящая глубокая могила потребовала бы слишком много усилий, ах, Гудрун. А можно было занять одну из тысяч могил, которые у нас уже есть. Что этот народ делает такое уж высокое существо из одной-единственной мёртвой? Надо как-то навести порядок в гигантском цирке усопших, не каждый вам прыгнет через обруч, чтобы потом раскроить себе череп о солнечное колесо (древний символ!), только потому, что вы так хотите! Потому нам и пришлось выбрать Гудрун Бихлер, чтобы она, пугливо зажав розовый зонтик под мышкой, а сумочку перековав на непригодное оружие, спешила из последнего света кино в темноту — заглянуть волку в пасть. Фокус не удался, волк нерасторопен, но всё же может насолить этой одноженской лиге. Тело — могила, многие из нас — набелённые могилы, выложенные на витрине бытия, смысл которого всякий может перекладывать на свой лад. Я хотела лишь продемонстрировать, как высоко ценились бы в наших краях мёртвые, если бы их можно было возвращать назад. Тогда бы мы ценили их, пока не свели бы в могилу. В недвижимое движение. Как хорошо, что мы их вовремя спровадили, в далёкую страну на востоке, где им не с кем словом перемолвиться, поскольку тамошние люди из-за холода предпочитают сидеть в своих тёплых избах. А вот о молодой мёртвой Гудрун, чьё существование было сорвано, будут говорить потом месяцами. Как будто не было миллионов мёртвых, которые могли бы рассказать куда более интересные вещи: Самое высокое лежит в области чувственного, приманка, за которой и этот молодой убийца бегает каждый день. И сегодня оказалось, что ёлочное украшение висит достаточно низко. Что он видит: тело — не такая уж несказанная тайна: тело говорит сегодня лицом Линды Евангелисты (знаменитая красавица нашего времени, которая на момент преступления ещё не родилась), да, я знаю в этом толк, и на моё лицо нередко наносят сырую слякоть, которая тут же цепенеет на моих порах: так, теперь я спокойно смогу произвести впечатление — по красивому чужому образцу. Вы, мои дорогие согражданки, должны производить что-нибудь другое, чтобы заработать. Теперь дары розданы, но неравномерно. Новые приманки тел сегодня снова будут набиты в колбасную кожуру и, ещё кровавые, подвешены к потолку. Некоторые достаточно велики, чтобы достичь их телесной цели, другие не могут совершать больших скачков, и им приходится идти в кино, чтобы увидеть, как такие вещи делают другие люди.

Колонны уходят вверх, в темноту, подпирая памятник плечом, чтобы свалить, наконец, память обо всех советских мёртвых. Поскольку наше население чувствует себя придушенным этим поражением, о котором этот напоминатель постоянно возвещает. Дайте памятнику возможность напасть на вас с тыла! Придут охранники мёртвых и будут бросаться горстями «сожжённой земли». Потом они протянут руку за чаевыми, которые они, однако, должны затем передать нам. Больше не существует страны, о которой это должно напоминать. Миллионы трупов, просто выброшенных историей, горсть через левое плечо, чтобы они больше не вернулись. Как нечаянно просыпанная соль. Слишком много перца было всыпано этим мёртвым в задницу при жизни, потому им и не сиделось дома. А другие поехали в Польшу со своими фибровыми чемоданами. И им туда всыпали. Посмотрите, вон бежит один из вагона первого автомобильного класса вдогонку прибывающему поезду, он что-то купил на перроне. И потом, потом приходят из того же направления всё больше людей, которых лучше бы знать понаслышке или, по меньшей мере, по нападкам на нас (нам уже пришлось стирать свои наволочки, после того как мы наволокли сюда этих людей; теперь они, ПОБЕДИТЕЛИ, того и гляди сотрут нас). Только мы, непоколебимые, способны сделать большое. Или скорее маленькое? Мы хотели, чтобы дрозд сидел и пел на этой ветке. Значит, по-маленькому. Туда, в суть. Оттуда, высуть. Тупы, как бараны, которых отрывают от овец, упорны, как корни, тела. Как их сорвали с земли, так они снова уйдут в землю, пока лениво не разложатся и наконец снова нё захотят немножко что- нибудь поделать. Кто-то ведь должен носить душу, и немцы носят её охотнее всего, они не отдают её соседу, когда устанут. Мировая боль. Этот фонтанчик на ночь прикручивают, вода, которая с рыком бросалась на умерших, как живое существо, то повыше, то пониже; яркие цвета, какими облучают этот фонтан, сообразны природе и обозреваются природой, а именно лучистыми лицами венок и венцев. Как будто вода подражает органическому, которое живые просматривают и прослушивают: до следующего свидания и до следующей прослушки. Студентка-манекенщица даёт о себе слышать острыми гвоздиками лодочек, которые перебрасываются остротами с мостовой. Юная плоть желанна. Её охотно открывают в укромном месте и обзирают. Тёмно-синие полы пальто играют — пока оживлённо — с ногами. Быстрые шаги стучат, внезапно прекращают и потом раскидывают мясо, бесстыдно, как бывает лишь на фото по этой теме! Пальто и плиссированная юбка задираются вверх, чтобы самосвал мог по-быстрому разгрузиться. Если на нас ляжет тягота, надо её нести. Убийцу не удержит вера, что вся эта плоть создана только для него. Он небрежно швыряет эту фигуру такую хрупкую, только что не стеклянную, он опускается на колени и вгоняет ей в лузу всю свою непоколебимость. Он просто без памяти! Белое мясистое растение цветёт на своём пути сквозь памятник вверх, молодой мужчина (ближе к тридцати) скачет, почти невольно, по её робости, которая не устойчивее стенда с газетами, который этот мужчина обежал своим волчьим прыжком, да, он налетел сбоку на это мясо, которое откармливала и отглаживала заботливая семья, дорастила до красоты, до которой она никогда не дорастала вполне, ибо верхняя губа, о чём уже говорилось, как следует не достаёт до нижней; этот кусок биопродукта, откормщиков которого знаешь лично и которому с такой любовью подносили бутылочку к телячьему рту, испачканному молочной пеной, этот кусок венской краюхи испортится в течение одного-единственного шага, который как раз истекает, пока эта почти с иголочки новенькая жизнь не отправилась в качестве устаревшего артикула в ящик, в котором все роются, вместе с подачками для более мелких животных. Бедная Гудрун Бихлер, ей приходилось подставлять себя этому бездельнику, как гигиенический пакет, чего он только туда не натолкал! Даже больше, чем он ей наговорил. Его заикающийся член, который разгружался толчками, с продолжением следует, оказался больше, чем я могла бы подумать. Обдуманно выбранный наряд из блузки и юбки в складочку а также несовершеннолетнее пальто, которому нечего совершить летом, были стянуты с девушки заблаговременно, как банановая кожура. Кусок белого мяса стелется по земле, он раздваивается, он четвертуется, задолбанный и укушенный в грудь трижды в общей сложности, преступник бьётся, чтобы выбраться из этой ночи и унести из пластикового кошелька двенадцать шиллингов с мелочью. Женщина должна выдать своё Большое, а потом ещё и Маленькое, поскольку преступник использует оба её отверстия. Ничто не должно остаться закрытым для него, а после него оно потом останется открытым для всякого, поскольку он взломал дверь. Теперь входи кто хочет, а он уходит. Стоять! Посуду-то надо за собой помыть, не выбрасывать же её после того, как поел! Тогда они смиряются, бури, член покоряется, стряхивая с себя капли; под светловолосым кустом