Никого не было рядом с Цыбашевым. Отец периодически выныривал из своего омута полуверия, открывал сыновьи книги, пришептывал ламаистские советы: «Живи скромно. Не выбирай лучшего из того, что предлагается. Не делай ни малейшего усилия получить или избежать. Принимай, что выпадет на долю, богатство или бедность, похвалы или презрение. Не скорби, не раскаивайся, не предавайся сожалению, что бы ни произошло. Ничему не радуйся, не веселись и ничем не гордись». Соглашался: «Как все-таки умно».

Застигнутый за книгой, отец не дискутировал, а отчаянно нырял обратно в родной кисель милосердного неверия. Мать и две вдовые бабки с начала перестройки, выражаясь словами апостола Павла, «поклонились твари вместо творца», полюбив газетные гороскопы, и жили их однодневной мудростью.

Теософские жерла, поливающие грязью давно заброшенный им клеверный крестик, заставили Цыбашева вновь обратить на него более пристальное внимание как на предмет, способный вызывать столь сильные, пусть и негативные, эмоции.

Цыбашев не имел ничего против теософии, этой рожденной в девятнадцатом веке научной праматери мировых религий, вздорной, обиженной на весь свет феминистки, вещавшей, что все культы перессорились между собой, узурпировали первородство и, будучи мельчайшими осколками большого зеркала, содержали только жалкие крупицы правды.

Возможно, исходя из эзотерической теории божественной двуполости, у истоков русской теософии также стоял колосс-андрогин — мужеподобная Елена Блаватская, позже разделившаяся на семейную пару Рерихов: Николая-Художника и Елену Ярую. После ухода Мужеподобной из старого тела в новое они продолжили раскрытие основ гималайской Этики.

Основы ее были нехитрыми: покаяние невозможно; последствия любых поступков неотвратимы; Высший Разум не отпускает грехов, ибо это противоречит непреложному закону Кармы, чуждому беспределу христианского милосердия; в конце нынешней Манвантары, когда любое чувство, желание, мысль станут светоносными, искупившее само себя в тысяче воплощений человечество вступит в Пралайю, или Великую Ночь Брамы, и всему наступит «Полный Христос»…

Наследники Андрогина, в прошлых воплощениях — Леонардо да Винчи и Жанна д’Арк, Рерихи обладали радикальными прозрениями о православном опиуме, в борьбе с которым предлагались теософско-китайские методы тотального уничтожения, такие же ленинские, как знаменитая хроника с падающим колоколом.

Цыбашева умиляли оккультные грезы о трудовых гипнотических лагерях, где представители звероподобной расы отрабатывали бы карму, по смерти обретая возможность более удачного воплощения, ради высшей космической цели — рождения нового человечества. Нравились истории о первых расах- призраках, состоявших из уплотненного астрала, рассказы о лемурийцах, атлантах и арийцах и ожидаемой шестой расе, в первых гималайских ласточках которой видели себя мэтры Рерихи, посланцы Махатм.

Не случайно в двадцать шестом году Николай-Художник вез восторженное письмо, написанное небуддийским комсомольским слогом: «В Гималаях мы знаем совершаемое вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий… Вы принесли детям всю мощь космоса. Мы признали своевременность вашего движения и посылаем вам всю нашу помощь». Революция была с точки зрения Гималаев теософски-угодным делом.

Последователи мэтров писали, что православие, ставшее тормозом на пути науки и нравственности, как забор держало ум и душу человека в потемках, и Ленину было дано конкретное задание Махатм — уничтожить церковь. Говоря словами Ярой: «Когда колесница направлена ко благу, то возница не отвечает за раздавленных червей».

Забавно было представить Ильича на содержании у Гималаев, в роковом семнадцатом году, привезенным в пломбированном вагоне не из Швейцарии, а из Тибета.

Впрочем, в записях Художника встречался Царь Мира — Майтрейа — и некий таинственный храм, охраняемый монахом с черепом вместо лица, на котором живыми оставались только глаза и язык. Был чернокаменный гроб с мумией прежнего Майтрейи.

Царь Мира творил молитву, приближался к гробу, на крышке появлялись языки пламени, пробегали по стенам, сплетаясь в буквы таинственного алфавита. Из гроба струйками вились мысли бальзамированного мертвеца, и огненные буквы на стенах писали волю Бога. В этот миг Царем постигались все помыслы мира…

В этом контексте ленинский Мавзолей, построенный словно по образу и подобию тибетского храма, выглядел не таким уж бессмысленным.

Кроме экстремистских манифестов и индо-монгольских мифов, было философское обильное многотомье, с космогонией, антропогенезом, апологетикой, догматикой, экзегетикой и противоречивой теогонией. Все это претендовало на научность. Если же вопрос о достоверности сведений все-таки прижимал теософов к стенке, они со всей серьезностью заверяли, что материалы получены из самых авторитетных источников, современной науке пока не известных.

Христианское представление о Боге как о личности было в глазах теософии грубейшей ошибкой, унижающей божество, ибо личность несовершенна и смертна. Бог Мужеподобной был Вечным Дыханием, не обладающим ни самосознанием, ни волей. Ее последователи говорили о внеличностном Боге, который уже представал совокупностью Творцов, чьи сплотившиеся мозги назывались Разумом Вселенским. Совокупность личностей, то есть несовершенных и смертных единиц, давала в результате совершенного, безличностного и бессмертного Бога. Так, один профессор на кафедре был несовершенен и смертен, но все десять профессоров кафедры были совершенны, бессмертны и безличностны.

Теософам приходилось довольно часто обращаться к Библии. Эта неудачная копия древнеиндийских Пуран с грехом пополам объединяла мировые легенды и аллегории. Насильственно приспособленные под историю еврейского народа, они наиболее подверглись искажениям в христианской интерпретации. Пророки и апостолы рассуждали о божественном как чукотские оленеводы о шоколаде. И теософам, с детства знающим как вкус всех духовно-кондитерских продуктов, так и названия ингредиентов, их составляющих, приходилось реабилитировать высказывания этих старательных, но, в общем-то, малообразованных людей до высот эзотерической мысли.

Библейская лестница Иакова была теософским прообразом вечной Эволюции. На ступеньку выше человека стояли Высшие Разумы, они же — Солнечные Предки, Великие Души, Махатмы, Манасы, Манасапутры, Сыны Света, Дхиан-Коганы, Христосы, Будды Сострадания. Они излучали в нижестоящее царство свои низшие принципы и энергии, невероятно высокие и светоносные по сравнению с человеческими, и тем духовно развивали его. Над Высшими Разумами также находились подошвы их божественных родителей, питавших своими низшими энергиями их царство. Под человеческими подошвами был животный мир.

Так, вся всемирная эволюция представала бесконечным воспитательным процессом низших энергий, эманирующих сверху вниз. «Низшее» хоть и звучало несколько непрезентабельно, не было Злом, потому что, по словам ярой половины Художника, Эволюция создала относительность всех понятий.

Древняя аллегория о падших ангелах рассказывала историю устремленных законом Вечной Эволюции и кармы Дхиан-Коганов (в иудо-христианских терминах — Архангелов), падших с Венеры, чтобы воплотиться на Земле в своих астральных двойников, в людей земли, пребывающих в животном состоянии.

Первородный грех оказывался искаженной церковью мировой аллегорией, ключей к которой у христианских отцов-то и не имелось. В теософии грехопадение не содержало греха. Наоборот, в древних символах оно объяснялось как пробуждение ума в человеке.

Рай приравнивался к состоянию блаженного животного безмыслия. Змий открывал перволюдям глаза, являясь символом Высших Предков, искушавших человека могуществом разума и его возможностями. И только не имеющие эзотерических ключей христиане исключали себя из мирового списка народов, поклонявшихся священному символу в личине змея или дракона. Мужеподобная рассуждала о мифическом