таежная девка ему знак подает: выйдет, дескать.

Ждет таежную девку Иван, думает: как бы ее перехитрить.

С вечера наготовил он много дров — с одной стороны еловые, с другой — пихтовые. Сам сидит в избушке, в котле на железке белку варит, дверь приоткрыл, чтоб запах мяса далеко занесло: на запах должна выйти из урмана таежная девка.

Но вначале к Ивану на запах беличьего мяса выходили звери разные: медведь коряжинами швырялся; рысь скалилась, рычала; еретник зубами клацал. Но Иван бесстрашный, сидит себе возле печки, дровишки подкладывает, усмехается, думает: не таковский он, чтоб его запугать.

В полночь буря поднялась, померкли звезды, деревья зашатались. Слышно: снег скрипит, человек идет. Видит Иван: девка из гущины выходит, красивая, волосы по плечам распущены до пяток самых. Подошла, из-за порога рукой хвать, хотела из котла белку добыть и съесть. Но Иван не дал, сказал:

— Сначала, гостья, давай дрова жечь!

— Давай дрова жечь, — согласилась девка.

— Мой костер еловый, а твой пихтовый, — сказал Иван. — Согласна?

— Будь по-твоему, — сказала девка. — Мой — пихтовый.

Костры горят, Иван с девкой между огней сидят, слушают. Пихтовые дрова искрами стреляют, еловые — на разные голоса воют, знать, мужчинское, Иваново, побеждает.

— Хорошо твои дрова горят, — говорит девка и снова к котелку, опять хочет белку выметнуть и съесть. Но и тут опередил Иван девку, схватил белку, разломил на две части: переднюю — себе, заднюю — девке отдал.

Поели.

— А теперь давай спать ляжем, — сказала девка, — вместе. — Сняла она с гвоздя Иванову фуфайку и хочет ее постлать на нарах. А Иван не дает, — снял с гвоздя ее тужурку из лосиной шкуры, стелет на нары, говорит:

— На твоей одежке спать будем, а моею оденемся.

Тогда таежная девка взвыла в голос, лицо волосами вытерла, говорит:

— Перехитрил ты меня, Иван, теперь я твоей женой буду, помогать тебе буду, только ты за мной не подглядывай, не дознавайся моих тайностей.

— Ладно, будь по-твоему, — пообещал Иван. — Мне в бабьи дела встревать нечего.

С тем и спать легли, сделались мужем и женой. Дома на Оби у Ивана жена, дети, на речке Ёлтыревой — таежная девка. То в доме хозяйничает Иван, то на Ёлтыреву торопится. Идет — сердце колотится: шибко любит он таежную девку. И она его, хитрого, любит, помогает ему на промысле.

Не фартило Ивану, бедно жил. А с той ночи, как спознался с девкой, стало ему фартить. И белок, и соболей, и лисиц, и колонков, и бобров, и выдр — всего невпроворот он добывает. В деревне на Оби все удивляются: откуда такое счастье Ивану в руки идет? А Ивами рад бы сказать, да и сам не понимает, откуда. Придет на Ёлтыреву — стены шкурками увешаны, складывай в мешок да продавай.

Раз Иван идет на Ёлтыреву, любопытство ему бока зудит: узнать бы, как девка добычу добывает!.. Дал Иван обещание не подглядывать, но ежли незаметно, то, поди, вреда не будет. Так думает Иван, сам подкрадывается к избушке, в щелку глядит. Видит: на чурбаке девка сидит, гребнем волосы на голове, что до пяток, расчесывает. Как чеснет, так на пол с дюжину белок упадет, вдругорядь чеснет — дюжина соболей.

«Вот здорово! — подумал Иван. — С такой до смерти не надо расставаться, богачом она меня сделает».

А девка его уже учухала, грозит во дверь: не надо-де так, а то всего он лишится.

Иван не стал больше подглядывать, снова живут. Опять он едва успевает зверьков обдирать да сбывать скупщику. Еще богаче сделался. Пить стал, перегаром от него разит, чиркнет спичку — синий огонь возгорается.

Раз пьяный Иван опять захотел посмотреть, как девка соболей и белок из головы вычесывает. Про обещание забыл, подкрался, в щель заглядывает. А девка снова его учухала, — как закричит диким голосом — все кверху поднялось, исчезло. Ваньку о землю шибануло.

На том и кончился охотничий фарт Ивана-охотника. Снова он сделался бедным, баба его в лохмотьях ходит, а ребятишки сопливые, до пупа рубашонки, коротенькие.

Тот остров высокий, большой, его Обь никогда не заливает. Пихтарником порос, березами. Посреди — озеро, пурул-то, что по-остяцки означает яма черной воды. В той яме давно, рассказывают старики, жило чудовище кволли-казар, похожее на громадную, с облас, щуку. Кволли-казар хватал с берега зевак и глотал их; так он хотел и одного промысловика проглотить, да тот удалым оказался, распорол изнутри кволли- казара брюхо и вылез на волю. А чудовище окаменело на берегу в камышах, мясо его сделалось такое твердое, что даже ворон не мог расклевать...

А позже, тоже уже давно, на острове приезжий письменный голова из Тобольска строил таможенную заставу. Избушка стояла из бревен, в той избушке пешие казаки-годовальщики жили, дежурили-караулили днем и ночью, глядя из-под ладони на берегу, всех проезжих к себе зазывали, угрожая пищалью, бумаги смотрели. Как у кого не в порядке с уплатой таможенного побора — в палки того, в батоги: отбирай меха, вычищай лодку, обездоливай — в пользу царской казны, которая, говорят, всегда пуста. А ежли проезжая грамота скреплена печатью, подписана воеводой, все равно не уйти от таможенной расправы: государева казна мехов ждет, но и брюхо служилого годовальщика всегда пусто. Не ограбит пеший казачина, ни с чем на Русь вернется, тогда ему впору на Волгу в ватагу записаться — купецкие павузки очищать...

Долго стояла таможенная застава на острове, и остров потому прозвали Таможенным.

А сейчас остров по-новому назван — Бабушкиным — в память об одной глупой бабе.

Ее Зиновеей звали, была она единственная дочка у родителей. Красивая. Без матери росла, та давно в земле лежала. Отец приказчиком был у купца. По нашему Утичьему краю ездил, меха собирал, остяков спаивал. Честно служил купцу, но и себя не забывал: сказывают, каждого третьего соболя брал в свою пользу. Большое богатство скопил, много золотишка в кубышках звенело.

Богатый, бедный — всем конец один, смерть. Приспело время — помер приказчик. А богатство дочке, Зиновее, отказал. Перед смертью наказ сделал: как помрет, пусть она золото в укромное место схоронит, чтоб никто не украл, а как придет время, поживет в свое удовольствие.

Так и поступила Зиновея. Отца в могилу, сама темной ночью выгребла из подполий золото, перевезла в обласе на Таможенный остров, снова в землю зарыла, под ягельный мох.

Замуж после того вскоре вышла.

Муж-охотник прознал: есть золотишко! — стал требовать на расходы, но Зиновея не из таковских, чтобы отцовское богатство пускать на ветер. Муж подступает: отдай, раз жена! — Зиновея молчит, как каменная, про себя думает: держи карман шире, постылый! — да я удушусь, чем тебе хоть полушку отделю. Подохнешь, в в свое удовольствие жить стану — отец наказывал.

Потекли годы. Муж промышлял, Зиновея хозяйство вела, заветную думку про себя таила — скорей бы ей пожить на свете в свое удовольствие. А как, своим умом догадалась. Как помрет ледащий мужичишка, старый, так она тотчас молодого работника наймет, вместе с ним вино пить станет, душистые папиросы раскуривать, дикалоном брызгаться — не жизнь, малина!..

Время подошло, старость одолела — муж помер. Похоронила Зиновея постылого, сама на остров бросилась, думает: подошло мое время, подошло, дождалась! Завтра новая жизнь начнется, женихи гужом, не посмотрят, что старая, вина — море, икра в бочках — горы, душистые папиросы в золотых коробочках!..

Роет — испуг одолел, поджилки трясутся: не найдет кубышку с золотом. В одном месте пороет — нет кубышки, в другом — тоже нет. Кажется, тут зарывала, под пихтой, — нету под пихтой, земля сухая да корни цепкие, а золота нету. Под кустом черемуховым примется копать — и там одна земля да корни, а больше ничего. И под смолевым пнем пусто, и на бугре, возле мурашиной кочки. Там-сям роет — нету золота: то ли