страны всегда подавляли восстания. Не так же ль произошло и у нас? Владычество безумного Мария и дерзания популяров во главе с его сыном кончились нашей победой.

— Твоей победой! — восторженно перебил Хризогон, преданно наклонив голову. — Если бы не ты, счастливый, великий…

— Молчи, — отмахнулся от него Сулла. — Если б не я, то — клянусь богами! — нашелся бы другой… Пути нашего владычества в руках Фортуны: что предначертано ею — никакие силы небесные, земные и подземные не изменят. Разве мы не видим, что все дерзания греческого демоса и римского плебса разбивались о волю меньшинства, нашу волю? История блещет тысячами примеров…

Он откашлялся, указал рабыне на пустой бокал, который она поспешила наполнить, и сказал, обратившись к Сизенне, лысому, худощавому нобилю, с бледным лицом:

— Послушай, Люций, прежде, чем писать, я много передумал. Мысли мои обратились к Элладе. Я изучил Геродота, Фукидида, Ксенофонта и должен сознаться, что не согласен с Фукидидом, который считает слабовольного Перикла идеалом государственного деятеля. Не согласен я также с Ксенофонтом, потому что Агесилай и Кир Младший — мужи, которым было много дано, но которые не выполнили своего предназначения. Но зато я нашел действительно сильных мужей — это Агафокл и Набис, однако и они не могли утвердить господства черни, ибо пошли против течения… Вот причина бесславной их гибели…

— Я не согласен с тобой, Счастливый! — возразил Сизенна. — Не Фортуна назначает бег времени и жизни народов, а сами народы руководят своей жизнью и будущим. Ты говоришь, что борьба велась впустую и вожди погибли бесславно. Пусть так! Но не забывай, что борьба не утихает, а разгорается, несмотря на гибель единиц, десятков, сотен и тысяч. Вспомни, что было в Риме… И так будет продолжаться, пока плебс не добьется господства!

— Уж не марианец ли ты? — усмехнувшись, нахмурился Сулла. — Бунтовщики были и будут подавляемы! Я докажу это тебе на исторических примерах.

Лукулл сказал вполголоса, повернув голову к диктатору:

— Прошу, не утруждай себя, Люций, спорами! Сизенна подобно Фукидиду считает причиной исторических событий не богов и не Фортуну, а самого человека. Кто прав: ты или он — трудно сказать.

— А я тебе докажу! — вскричал Сулла и повернулся к писцу: — Записывай подробно. — И стал говорить пониженным голосом: — Я не хочу осуждать мудрого Питтака, правителя Митилены, но его демократия ничего не стоила: примирить вечных врагов — демос и аристократию — то же, что…

— Ты прав, клянусь Дионисом! — засмеялся молчавший всё время Архий. — А наказывать за преступление, совершенное в пьяном виде, строже, чем в трезвом, — разве это не безумие?

— Если бы Агафокл и Набис- продержались даже сто лет, — продолжал Сулла, — то ведь это — минута перед вечностью, и я убежден, что не им, а нам, отцам народа, владеть и управлять странами… Ничто человеческое непрочно. Власть рабов и плебеев? Она летит вверх ногами. Власть оптиматов? Она тоже летит в Тартар. Умеренное правление волка и овцы, подобное правлению Питтака? Это дом, выстроенный на песке. Борьба Атиса и Клеомена с эвпатридами? Смешная, нежизненная затея. Поэтому я считаю, что из трех зол лучшим есть наша власть — твердая, суровая и разумная… А это говорит, друзья, о бесполезности борьбы с Римом. И зачем резня? Чтобы лучше жить? Но жизнь — не вечна…

— В чем же, по-твоему, цель жизни? — спросил Лукулл, жадно следя за ловкими движениями гибкой, стройноногой невольницы, которая, заметив его взгляд, вспыхнула и потупилась.

Заметил и Сулла восторг на лице друга.

— Цель жизни написана на твоем лице! — засмеялсяон, забавляясь смущением Лукулла. — А я, верный ученик Аристиппа из Кирены, скажу прямо: цель жизни — в удовольствии, чувственном и духовном. Оба удовольствия — величайшее добро. Аристипп говорит: «Всякое средство для продления удовольствия дозволено. Добродетель ценна, если ведет к удовольствию, мудрость — если она господствует над удовольствиями и охраняет человека от излишеств. Как чувственные удовольствия являются высшим познанием добра и зла, так и умственные ощущения есть высшее определение лжи и правды».

«Не совсем, но приблизительно так, — подумал Архий, — Сулла умен и по-своему понимает Аристиппа». Ион громко сказал:

— Аристипп, ученик Сократа, друг тирана Дионисия Сиракузского, любовник гетеры Лаисы, постоянный гость на купеческих пирах — это предпосылка. Определим сущность этого мужа: ученик Сократа — значит мудрец, сторонник духовных удовольствий; друг тирана — муж, равнодушный к страданиям людей, человеконенавистник; любовник — значит сторонник чувственных ощущений: любовник же гетеры — понятие, определяющее человека, предающегося тем и другим удовольствиям; гость на пиpax — пьяница и обжора, а слово купеческий говорит о том, что он во всяком случае не сторонник демоса.

Сулла засмеялся.

— А так как, — продолжал Архий, незаметно улыбаясь, — Киренейская школа учит, что задача науки и философии сводится к искусству научить людей наслаждаться жизнью и приобретать такие знания, которые помогли бы из неприятных ощущений делать приятные, то я не понимаю, как, например, можно из неприятного ощущения убийства или казни сделать приятное, примиряющее человека внутри с самим собой и придающее ему веселое настроение?

— Для меня, воина, ответ прост, — сказал Сулла, — В этом отношении я согласен с софистом Колликлом, который говорит, что право сильного есть естественное право и закон природы, а законы, ограничивающие это право, являются заговором слабых против сильных.

— Пусть так, — не унимался Архий, — но может ли право сильного вызывать всегда приятные ощущения?

— Да.

— А если может, то неприятного ощущения быть не может?

— Не может.

— А если не может, то для чего нужно из неприятных ощущений, которых нет, делать приятные?

Озадаченный, Сулла молчал.

— Поэтому, — торжествуя, заключил Архий, — право сильного не всегда вызывает приятные ощущения, и ты ошбся, Счастливый, сказав противоположное…

Несколько мгновений диктатор смотрел на него тяжелым, немигающим взглядом. Все затихли. Хризогон съежился и побледнел, Сизенна позеленел, и слышно было, как его зубы выбивали мелкую дробь; даже Лукулл несколько смутился; только Архий спокойно смотрел в глаза Сулле, разминая пальцами мягкую грушу.

— Цицерон защищал Росция, а Цицерон — друг Архия и Тита Помпония. Архий же бывает у Лукулла…

— Клянусь белым телом Анадиомены! — воскликнул по-гречески Лукулл, открыто взглянув на невольницу. — Я не могу больше ждать, хотя мужи, которых ты упомянул, глубокие почитатели эллинской красоты. А так как олицетворение ее не дает мне покоя, то позволь, о Счастливый, просить тебя об одной милости…

Сулла рассмеялся, и гости внезапно повеселели.

— Ты — лучший друг и тебе ль отказать? Подойди, Дамарета!

Гречанка, опустив голову, остановилась перед диктатором.

— Я дарю тебя Люцию Лицинию Лукуллу, Доброму господину…

— Воля твоя, — прошептала она, не подымая головы.

— Довольна ли ты?

Глаза Дамареты сверкнули исподлобья.

— Рабыня, господин, всегда рабыня.

— Хорошо сказано. Эй, Хризогон! Пришли мне завтра взамен этой девушки Алкесту… только — смотри!..

Хризогон понял намек и улыбнулся.

— Будь спокоен. Но не хотел ли бы ты взглянуть на юных девушек, купленных мною на Делосе? Среди них есть даже тевтонки с голубыми глазами и золотыми волосами. 

— Почем платил?

— Я, господин, купил оптом, но денег еще не отдал. Купец клянется, что все они девственны…