тебе, я больше никогда ни словом, ни делом не ступлю поперек — лишь пусть она вернется. Живая и невредимая! Слышишь ли ты меня? Веришь ли мне? Уповаю на тебя и Отца нашего небесного! Снизойдите к просьбе моей, дайте знак, хотя бы случайно, мимолетно — я пойму, я догадаюсь, я почувствую, что это вы подсказываете мне…

Владимир не договорил — откуда-то из глубины плательного шкафа раздались глухие, но настойчивые удары — как будто кто-то из последних сил стучал кулаками в дверь. Корф бросился к шкафу и, раскрыв его, принялся выбрасывать висевшую на перекладине одежду. И, чем свободней становилось в шкафу, тем отчетливей доносились до Владимира звуки, в которых чудился призыв о помощи. И, наконец, Корф увидел деревянную дверь, встроенную в стену, к которой был приставлен шкаф, хитрое устройство без задней панели.

Корф попытался открыть дверь, но она оказалась заперта. Владимир подумал, что ключ непременно должен быть у Забалуева, но возвращаться не стал — из-за двери послышался женский голос, отдаленно напоминавший голос Анны, и тогда Корф одним сильным ударом вышиб дверь.

Предчувствие не обмануло его — в полумраке потайной комнаты с лестницей, уходившей куда-то вниз, в изолированную часть подвала, он разглядел бледную, похудевшую и измученную затворничеством Анну.

Увидев Владимира, она вскрикнула и упала в обморок. Корф успел подхватить ее, и, бережно прижимая к себе драгоценную ношу, вынес на свет. Он боялся даже дышать на Анну, но понимал, что девушке необходим воздух. Тогда, усадив ее на стул, он принялся обмахивать ее какой-то из брошенных на пол вещиц — ажурной накидкой, и вскоре Анна пришла в себя и открыла глаза.

— Анна, милая… — Корф был готов расплакаться, — почему ты прежде не подавала знака, что ты здесь?

— Я так устала, — слабым голосом призналась Анна, — я уже не хотела ничего… Силы оставляли меня. Я не понимала, как я здесь оказалась, я не знала, какой сегодня день и что сейчас — утро или полночь. Отчаяние подавляло меня, и вдруг — этот свет! Я увидела Ивана Ивановича! Он приблизился ко мне, взял за руку и повел по лестнице наверх, из подвала. Он улыбался и говорил мне, что помощь близка. Это он велел мне стучать в дверь…

— Отец! — вскричал Корф. — Отец! Благодарю тебя! В который раз ты спасаешь нас, и теперь, обещаю, мы никогда не расстанемся. Аня, прошу тебя, останься со мной, не прогоняй! Я думал, мое сердце разорвется, если я снова потеряю тебя.

— Я ехала к тебе, — кивнула Анна, — я хотела сказать, что прощаю тебя. Я тоже поняла, что не могу жить без тебя.

— Благодарю тебя, Господи! — страстно прошептал Владимир. — Ты даровал мне прощение, я обещаю Тебе начать новую жизнь.

— Мы вместе начнем ее, ты и я, — улыбнулась Анна. — Я готова следовать за тобой, куда ты скажешь. Веди меня, любимый мой, муж мой…

Похороны Андрея прошли тихо, навеяли еще большую грусть, опустошили души. С родового кладбища семья возвращалась в унынии и холодном отстранении друг от друга. Правда, Соня и Лиза вели мать под руки, но, скорее, из предосторожности — Долгорукая уже второй день была вынуждена принимать прописанное доктором Штерном успокоительное. И потому выглядела вялой и вела себя соответственно — передвигалась медленно, словно вслепую, на ногах держалась нетвердо, постоянно смотрела в сторону, а на лице застыла полуулыбка полнейшего равнодушия.

Репнин из вежливости корректно соблюдал дистанцию, следуя чуть поодаль, чтобы в случае необходимости помочь сестрам Долгоруким, или, что тоже было не исключено, предупредить вспышку неконтролируемого гнева, который уже не раз посещал княгиню Марию Алексеевну. Но Долгорукая вчера впала в прострацию и при прощании не шелохнулась, а вот Лиза и того — хуже — окаменела и, даже встречая незаметное сердечное пожатие руки Михаила, не отвечала на него и замороженно глядела куда-то сквозь людей и предметы. Соня же по молодости лет переносила утрату и легче, и естественней — плакала без стеснения и так жалобно, словно щенок, потерявший любимого хозяина.

Князь Петр давно ушел вперед вместе с Полиной. Он не стал смотреть, как слуги принялись бросать подогретую кострами землю на гроб, — горестно обнял Полину и попросил ее увести его домой. Репнин с ужасом наблюдал, как разом и одинаково хищно повернулись в его сторону головы женщин-Долгоруких, — как будто мать и сестры в едином порыве послали уходящим свое страшное и необратимое проклятие.

Репнин расстроился — смерть Андрея и так оказалась для него довольно сильным ударом, но атмосфера в доме превзошла все его ожидания, подавив своей мрачностью, безысходностью и растущей с каждым днем ненавистью к старшему Долгорукому и его вновь обретенной дочери. Репнин считал подобные настроения неуместными в такой тяжелый час, но не мог повлиять на эту ситуацию — князь Петр сам провоцировал ее. Он вызывающе противопоставлял Полину членам своей семьи и оказывал ей столь предпочтительное внимание, что это задевало даже стороннего наблюдателя — Репнина.

И еще — его обидело отсутствие Наташи. Репнин немедленно после всех этих событий написал ей, но сестра так и не появилась. Хотя, вполне вероятно, что ее задержала и уважительная причина, но — какая? И, если случилось, то — что? В прихожей Аксинья шепотом передала Лизе, что барин желает видеть всех у себя. Кивнув, та попросила Соню отвести мать в кабинет отца, а сама подошла к Репнину и бросилась ему на грудь. Михаил обнял ее и погладил по голове — Лиза была сейчас похожа на маленькую, несчастную девочку, одиноко чувствовавшую себя в чужом и пугающем ее доме.

— Плачь, плачь, родная, — говорил ей Репнин, — не держи горе в себе. Слезами беде не поможешь, но очистишь душу и сбросишь с сердца невозможную тяжесть переживания. А я не покину тебя, буду с тобой, и часть твоей грустной ноши возьму на себя. Только не бойся отдать ее мне — я сильный, не сломаюсь и тебя поддержу…

Неожиданно на пороге появились судья и нотариус. Судья, завидев заплаканную Лизу, смутился и принялся извиняться за вынужденный визит и все бормотал соболезнования. Нотариус прятался за его спиной и лишь тихо поддакивал и согласно кивал головой.

— Все это, конечно, хорошо, — нахмурился Репнин. — Но, Фрол Прокопьевич, что означает ваше появление в этом доме в столь неурочное и недоброе для его обитателей время? Мне казалось, что уже все вопросы решены. Или вы опять получили указания сверху против меня или барона Корфа?

— Я понимаю ваше волнение, князь, — принялся оправдываться судья, — но причина моего прихода не вы и не кто иной, как сам Петр Михайлович. Он послал за мной и просил быть с нотариусом сразу после похорон, дабы подтвердить факт составления нового завещания.

— Что? — вскинулась смертельно побледневшая Лиза и стремглав кинулась в кабинет отца.

Репнин укоризненно посмотрел растерявшегося судью и последовал за нею. Нотариус тоже собрался пойти за князем, но судья его остановил — кто знает, что сейчас произойдет, лучше переждать в гостиной, пока князь Петр сам не выйдет к ним и не пригласит оформить бумаги. Аксинья приняла от гостей шубы, и, с трудом взгромоздив их на вешалку, с поклоном развела руками — мол, проходите, садитесь.

Судья с благодарностью ей кивнул и попросил принести им с дороги чаю — он не исключал, что, возможно, придется долго ждать, пока утихнут страсти в кабинете. А в том, что подобные дела всегда чреваты семейными войнами, Фрол Прокопьевич и не сомневался — завещания всегда вносили в дома раздоры, а перемены в праве на наследования — и того больше…

— Как вы посмели, папенька?! — вскричала Лиза, врываясь в кабинет отца.

От ее неожиданного крика Полина, стоявшая подле князя Петра, шустро спряталась за кресло и теперь выглядывала оттуда, по-крысиному мелко поблескивая глазками. Долгорукая вздрогнула и как будто очнулась — Соня почувствовала, что ее прежде безжизненная рука налилась силой и снова стала теплой. Репнин, вбежавший с опозданием, хотел успокоить Лизу, но она не слушала его — шла словно напролом, надвигаясь на отца, сидевшего в своем кресле за письменным столом, и одаряя его пламенными, но совсем не добрыми взглядами.

— Ты ведешь себя неприлично, Лиза, — стараясь держаться с достоинством, сказал князь Петр. — Ты кричишь в доме, где еще недавно умер твой брат.

— Нет, это ты ведешь себя отвратительно! — с негодованием шумела Лиза. — И девяти дней не