– Я? На «БМВ», как у папы!
Надела норковый свингер, и они с Андрюшкой выпорхнули за дверь.
– Вы видели? – стала яростно комментировать приход внучки Марья. – В кармане телефон! В жопе телефон! А этот все зеркало вылизал! Я вообще такого никогда не видела. Вы слышали, какая у нее там ванная?
– Джакузи.
– Жопузи! – переиначила Марья, ошарашенная приходом родственников, и крепко задумалась.
– Таня, кому мне оставить дачу, квартиру? Если я сдохну, вы представляете, что здесь будет? Все пойдет с молотка! На тряпки и сумочки. Я этих жен видеть не могу! – яростно продолжала она.
У нее всегда были невидимые информаторы, и она, как разведчик, всегда знала все обо всех, тем более о ненавистных ей женах.
– Русалка продала квартиру матери, – продолжала она. – На эти деньги купила себе шубу, вышла замуж и эту мать – так ей и надо! – спихнула в дом для престарелых. А? Хорошая дочка! А теперь перекрасилась в богомолку. Страшные люди. Ряженые. А Певунья? Вы видели у нее большой палец на руке? Вы знаете, что это значит?
– Видела и знаю, – сказала я и внутренне ахнула. Откуда она, Марья, знает про большой палец? Это я прошерстила все книги по хиромантии, а она-то откуда знает? Ну, партизан!
Она сидит вся красная, у нее поднялось давление, и она в растерянности: как распорядиться своим имуществом?
– Так, Мария Владимировна, чтобы вы не мучились, я предлагаю вам: оставьте эту квартиру музею. У вас уж и табличка на двери есть. Будет память, и эта память будет охраняться. И не надо никому «теплыми руками» ничего отдавать. Доживайте спокойно свою жизнь в своем доме. А потом будет музей.
У нее заблестели глаза: ох как ей понравилась эта идея!
– А дачу? – прогремела она. – Кому? Давайте я вам оставлю.
Это было бы очень кстати. Я бы ее продала, потому что мне ее не вытянуть, и на старости лет за все мои мытарства были бы у меня деньги. И поехала бы я в Таиланд, в Индию, в Южную Америку к ацтекам, в Грецию. Купила бы себе кисти, холсты, натянула бы их на подрамники и стала писать картины! И главное – круглый год есть клубнику! – пронеслось в моей голове, и на сцене моих фантазий появился мой друг Сенека:
– Сколько раз тебе говорить, – обиделся на меня он. – Жизнь надо прожить правильно, а не долго.
– Мария Владимировна, – начала я, – оставьте дачу Маше, ведь она дочь Андрея. Это родовое имение, и Андрюша так бы хотел. Ведь он ее очень любил – я же видела, и столько недодал, жил в другой семье. Она так страдала, ведь вся ее жизнь прошла на моих глазах в театре, я даже видела, как ее из роддома выносили. А вам это как нужно! Вы ведь для нее ничего не сделали. Для вас всегда был важен только театр. Слава Богу, вы встретили Менакера – он вам подарил свою жизнь…
– Да. Он был главным художественным руководителем моей жизни. Ах, Саша, Саша. – И на ее глазах появились слезы.
– А что я? У меня есть своя дача. Я ее сама построила. Зачем мне чужое? Так уж получается в моей жизни, что я сама все своим горбом. А в Евангелии сказано: входите узкими вратами, тесными. Почему так сказано, как вы считаете?
Мария Владимировна подумала и сказала:
– Чтобы со мной никто вместе не прошел, чтобы вошла только я одна! – интерпретировала она по- своему евангельскую притчу.
В Кремле президент Ельцин награждал ее орденом «За заслуги перед Отечеством». Она бодро вышла на трибуну и сказала:
– Я эту награду «За заслуги перед Отечеством» делю на троих – на себя, на мужа и сына!
Приближается новый, 1996 год. Марья сдает не по дням, а по часам. В театре 7 января готовится 85-летний ее юбилей. А мы с ней через день ездим к зубному врачу. «Надо менять профессию!» – заявляет она после каждой примерки. Только управились с зубами, в декабре она слегла с вирусным гриппом. Кашляет и днем и ночью, не спит, волнуется – ведь на носу юбилей. Меня качает от усталости и от того, что она банками пьет из меня кровь.
Наконец 7 января! В театре у Райхельгауза на Трубной площади состоялся юбилей Марии Мироновой. Все торжественно, театр заполнен до отказа, в зале высокие гости – Наина Иосифовна Ельцина, члены правительства. Наина Иосифовна сказала теплую, умную речь, на следующий день она была напечатана во всех газетах. Марья царила в венке из цветов, с билибинскими алмазами в ушах. Она воспользовалась случаем и попросила правительство о том, чтобы Бахрушинский музей как кладезь нашей культуры получил статус музея народного достояния.
Утром у нее дома – цветы, цветы, цветы… Во всех вазах, ведрах стоят орхидеи, и в этом полумраке бродит, шатаясь от славы и от усталости, с распущенными седыми волосами Король Лир, доведенный до абсурда.
Мы сидим, пьем чай. Она обсуждает юбилей. У нее в голове амбарная книга, в которую она записывает всех обидчиков и кому должна не прощать, а мстить, мстить и мстить.
– А я не могу жить в злобе, – говорю я. – Я просто заболею.
Она патетически кричит:
– Вам просто лень!
После всех бурных событий еду на дачу как в спасительную обитель.
В феврале месяце 1996 года Мария Владимировна официально оформила завещание. Квартиру – музею, а дачу, тут она попросила всех выйти, чтобы никто не знал, что дачу она отписала Маше. Потом морочила всем голову, намекая: мол, есть вероятность, что я и вам отписала дачу. Она не доверяла людям, боялась, что ее, старую, бросят, и заодно оберегала сильно полюбившуюся ей внучку от злых языков и наветов. Маша часто навещала бабушку, и я видела, как в этой каменной глыбе рождается чувство любви.
– Как мне ее погладить?! – кричала она мне, когда та уходила. – Таня! Я не умею! Как это делается?
– Тренируйтесь на мне или на Ромке, – советовала я ей и уходила спать. Рано утром я заставала Марью в ночной рубашке рядом с клеткой, в которой сидел Ромка. Она повторяла мой текст с сюсюканскими интонациями:
– Маленький ты мой, птичка моя ненаглядная, умненький, любимый, сладкий-пресладкий…
Так на 86-м году жизни она училась любить на этом смешном голубом попке.
Живу на даче в Пахре, в полном одиночестве, написала пьесу по рассказам Бунина – подарок ему в честь юбилея – и теперь пишу новую – «Прекрасная дама» – Блок, Белый и Любовь Дмитриевна Менделеева. Андрюша неотлучно рядом, всегда присутствует невидимо. Приснился сон. Открытая дверь в сад. В саду снег. Зима. На пороге стоит транзистор. По дому ходит Андрей, подбрасывает поленья в камин и говорит тихо: «Танечка, ничего не исчезает в этом мире, а любовь – она всегда жива. Ты должна знать это и понять, почему я тебе посвятил последний спектакль». Я слышу по транзистору песню, как тогда, когда устраивали свадьбу и танцевали в снегу. Звучит как будто издалека:
Мы несемся в валенках почти голые по саду в полечке.
Очнулась я не в постели. Я стояла в большой комнате, два кресла были повернуты к камину. Удивилась тому, что я стою, на ощупь добрела до кровати и канула в сон. Утром я почти забыла про видение, но подошла к камину – там пепел от прогоревших дров, а камин-то я не топила. Оделась, с ощущением обострившейся ностальгии по прошлому вышла в сад. Там на белом снегу все вытоптано! Как будто мы и впрямь ночью, не во сне, танцевали полечку.
Начинается предвыборная кампания 1996 года. У Марьи очень сильно развито чувство гражданственности. Она болеет за Россию, страдает, ведь она помнит дореволюционное время, когда все ломилось, начиная от продуктов и кончая «мозгами», которыми всегда была так богата наша родина.
– А теперь что? – говорит она. – Как говорят в Думе: «Ни о чем не подчеркивает и не играет значения!» Ведь выбрали президента первый раз после Василия Темного и ссут против ветра! Так ведь и глаза может выжечь!
