знаю, выходите за меня, а там я сделаю все, чтобы вы были счастливы.
Перед его приездом я пересчитала мелочь в кошельке: хватит ли мне на метро? И одни долги! Как в том анекдоте: «Скажите, если вы выиграете огромную сумму денег, что вы сделаете? – Я? Долги отдам! – А остальные? – А остальные потом!» Ах, как мне вдруг захотелось в Америку! Это так далеко и мне никогда туда не попасть!
Мчимся на его машине на спектакль в театр. По дороге он меня спрашивает:
– Вы могли бы меня полюбить?
Я не могу ответить и снимаю тему каким-то глупым вопросом:
– Вы умеете играть в буриме? – наигранно весело спрашиваю я.
– Когда-то… – удивляется он.
– Начинайте, – толкаю я его локтем. Он почесал в голове и начал:
– Что думают дельцы и гонщики авто?
– Как из поющих птиц скроить себе манто! – продолжила я. В тот момент я считала себя поющей птицей, которую насильно заставляют петь, а петь может птица, только когда она любит! Этот странный вопрос – «Вы могли бы меня полюбить?» А вдруг смогла бы! Уехала бы в Америку, народила там трех ребят, ездила отдыхать во Флориду, имела свой дом, три машины, и в конце концов от этого счастья и изобилия – спилась бы… нет, будем доживать тут. И зачем мне обманывать его и себя – полюбить я не могла.
– Таня, мы с Левой и Никитой уезжаем, – произнесла Наташа, стоя у окна гримерной. Как она похудела, осунулась, чего стоило ей это решение! – Никита сказал, что, если его возьмут в армию, он наложит на себя руки… – И заплакала.
Уезжали с болью, с надрывом, с разрывом всех связей – ведь уезжали, как мы тогда думали, навсегда. Опустела гримерная, опустела часть сердца, которую заполнить не мог никто. Цепная реакция эмиграции не прекращалась.
18 декабря 1980 года по театру разнеслась весть – Андрей Миронов удостоен звания народного артиста. Этим же вечером в малом зале театра – банкет. Все нарядные, на «котурнах», Андрей не прекращает произносить слова благодарности. Наш с ним канал работает безупречно – в зале больше ста человек, но он не отрывает глаз от меня, я от него, и вместе со словами благодарности в мои глаза из его глаз струится свет.
Постепенно зал пустеет – лежат одинокие бутерброды, стоят пустые рюмки, загашенные окурки в блюдцах… Мы сидим рядом с Певуньей. У нее впереди клок незакрашенных седых волос, глаза с красным ободком, помятое лицо…
– Тяжелый случай, – сквозь зубы произносит она, повернув глаза в сторону своего мужа.
«За что боролись, на то и напоролись», – подумала я, попрощалась, поблагодарила и уехала домой.
30 декабря состоялась премьера «Трехгрошовой оперы». В финале спектакля – Андрей на авансцене, в черной шляпе с накинутой на него петлей. По ходу пьесы петля исчезает: Мэкки-Нож – свободен! А в моем сознании петля затягивается туже, я пытаюсь ее разорвать руками, снять, но она затягивается все туже! С неприятным и скорбным чувством выхожу из зала.
Это произошло в Новосибирске – бывший город Новониколаевск, на гастролях. Стою на берегу могучей реки Оби, ветер… ангел все сидит на правом плече и шепчет: «Крестись, крестись…»
Пришла в церковь на службу. Чудная деревянная церковь, иконы намеленные, общая исповедь. Священник, редкого красноречия, исповедует горячо – рвет сердце, душу. Стою, реву:
– Господи, да прости ты меня, окаянную, убогую, никчемную, блудную дуру. Господи! Зачем ты выбросил меня на эту землю как в штрафной батальон, на столько дней и ночей и не сказал, как жить!
На следующее утро в центре Сибири в деревянной церкви вместе с грудными детьми я приняла святое крещение от отца Иоанна.
Стою на ветру на берегу бескрайней синей реки Оби и чувствую: «Свершилось! У меня есть Бог! Я спасена!».
Наступили тяжелые дни нашей жизни. В феврале умерла моя мама, а 6 марта умер Александр Семенович Менакер. Я прибежала в театр – вечером шел спектакль с участием Андрея, вошла в гримерную, он стоял спокойный, мы бросились навстречу, крепко обняв друг друга, зарыдали.
На следующий день я нанесла визит Марии Владимировне. Вошла в квартиру. Она, как всегда, сидела в «книгах», в сеточке на голове, в халате. Вокруг нее несколько знакомых дам. Уже в который раз она рассказывала: «Саша собрался прогуляться, вышел из комнаты, приложил руку к сердцу, сказал „Маша!“ и упал… Таня! – вдруг закричала она, увидев меня. – Та-а-ня! Простите нас! Простите… простите!»
Я сначала даже не поняла, о чем она… Посидела, собралась уйти.
– Нет! Таня! Поставьте чайник, пожалуйста… – На языке ее символов это означало – не уходите, мне нужно, чтобы вы были рядом. Я пошла ставить чайник. Приехали Андрей с Темиркановым.
– Вы не знакомы? – спросил Андрей.
– Нет, нет, – хором ответили мы.
– Так познакомься, Юра! Это – моя любимая жена!
Через час «любимая жена» вышла из квартиры на улице Танеевых. Я шла и думала: как странно – мы в книге жизни на одной странице – родители и те умирают друг за другом, как будто сговорились. А Мария Владимировна со своим «Простите!»? Однако она не простой человек – как в ней глубоко сидит чувство вины, о котором я и не подозревала. «Не ладно что-то в датском королевстве!»
Жизнь идет. Давно уже под давлением Марии Владимировны дочь Певуньи из Марии Николаевны превратилась в Марию Андреевну. Нажали на Андрея – удочерил. Растут две Маши – не в любви, а во враждебности. Умер Менакер, и никому не хватает ума их соединить.
Андрей одержим режиссурой – ставит спектакли в театре, играет, записывает диски, поет, болеет, болеет!!! Я снимаюсь у Райзмана в фильме «Время желаний». Андрею Бог послал Алексея Германа. «Мой друг Иван Лапшин», роль Ханина – после всех канотье, песенок в окружении девчушек и цветков – пронзительно-трагическая роль. Нельзя сказать, что он ее сыграл – он просто отдернул занавес своей души.
Опять звонят:
– Здравствуйте, это из Комитета госбезопасности. Надо увидеться.
Соглашаюсь. Назначаю свидание у кинотеатра «Звездный» – рядом с домом. Уже нестрашно. Страшно всегда только в первый раз. На следующий день выглядываю, как Штирлиц, из-за угла – как он там выглядит нонешний кагебешник? Надо же «приготовить» манеру поведения. Кстати, о Штирлице. Говорят, он упал с 18-го этажа, но чудом зацепился за 9-й, наутро чудо распухло и мешало ходить.
Я вырастаю перед оперативником.
– Здрасьте! – Мы идем по проспекту Вернадского. Это уже совсем новое поколение чекистов. Куртка, белая рубашка, галстук, кейс. Не хамское лицо. Говорит:
– Ваши друзья уехали, эмигрировали. Поддерживаете с ними отношения?
– Да. – А то он, думаю, не знает.
– А вы знаете, что они работают на радиостанции «Свобода»?
– Знаю. (Они осели в Париже, а работают в Мюнхене.)
– Они предают родину.
Тут я останавливаюсь и приказным тоном четко говорю:
– Ваши документы! А то, знаете, сколько проходимцев тут околачивается? У меня был один… – Он вынул книжку из грудного кармана и провел перед моим носом. – Нет, – говорю я, доставая бумагу и карандаш, – я должна знать, с кем имею дело. – И переписала все данные.
– Итак, – говорит он, – что делать, чтобы ваши друзья не работали на «Свободе»?
– У меня есть идея. Пошлите меня туда к ним, я их уговорю!
Он задумывается, а я мысленно уже бегаю по Мюнхену и сижу во всех кафе Парижа.
– Я посоветуюсь с начальством и позвоню.
Через некоторое время чекист позвонил, сказал, что доложил начальству – оно думает.
К этому времени мной уже написано 4 пьесы – все удивляются. Ох! Ах! Не может быть! Да это никто не поставит! Здорово! В общем одни восклицания и никаких действий. Тут появляется мой однокурсник, бывший главреж лермонтовского театра в Алма-Ате, читает пьесу под названием «Мой прекрасный Джентльмен!»,
