показался. Костюмчик на нем так себе, рубашка, правда, чистенькая, и при галстуке. Но глаза обыкновенные, не пронзительные, не то что, скажем, у нашего мастера. Ну что, думаю, он внушить мне сможет?
А гипнотизер меня спрашивает, знаю ли я его. Чтоб, значит, убедились, что никакого обмана не будет.
— Первый раз этого товарища вижу, — честно говорю я.
Спросил он еще мое имя, отчество, а потом тихо так шепчет мне: «Я, Федор Федорович, чувствую, что вы не верите в силу гипноза, и поэтому, признаюсь честно, абсолютно ничего внушить вам мне не удастся. Но надеюсь, вы не будете столь жестоким и не позволите, чтобы я с позором провалился. Поэтому, умоляю вас, когда я снова спрошу вас об имени, отчестве, назовите себя Василием Ивановичем. Ну, а потом уж, если вы другие мои внушения не исполните, мне не так стыдно будет».
Сначала я, конечно, сразу его разоблачить хотел. Но так уж он своей откровенностью меня сразил, что я согласился: ладно, говорю, валяйте.
Отходит гипнотизер в сторону и громко говорит:
— Все знают, как зовут этого товарища?
— Знаем! — кричат из зала. (Я в приказах часто фигурирую.)
— Как вас зовут? — обращается он ко мне и жалобно подмигивает.
Я тоже ему подмигнул и отвечаю:
— Василий Иванович.
В зале, конечно, оживление и даже аплодисменты.
Подходит ко мне гипнотизер, нежно жмет мою руку и снова шепотом говорит: «Спасибо, Федор Федорович, выручили меня, спасли от полного посрамления. Я, безусловно, не вправе больше рассчитывать на вашу любезность, но рискну попросить вас выполнить еще одну просьбу. Конечно, если не хотите — не надо, но от этого, между прочим, мое служебное положение зависит. Тут в зале мой начальник сидит, и если сеанс не удастся, то выговора мне не миновать, а у меня их уже два есть».
Посмотрел я на гипнотизера, и жалко мне его стало. Сам выговоры получал, знаю, как это неприятно. Мало ли у кого срывы бывают по работе. Зачем сразу же выговор? Валяйте, говорю.
Ну, попросил он меня после этого цветы на паркете собирать. Воображаемые цветы, сами понимаете.
Собрал я этот воображаемый букет, подал ему и говорю тоже шепотом: «Хватит меня разыгрывать. Давайте дальше по-честному».
«Что ж, — вздыхает он, и даже слезы вроде в глазах появились, — Спасибо и на этом, Федор Федорович. Но если бы вы последнюю мою просьбу выполнили, мне бы оклад на 15 процентов повысили. Сейчас я 120 рублей получаю, а у меня жена, двое детей, да еще алименты плачу».
Присмотрелся я к нему: костюмчик-то совсем плохонький и рубашка застиранная. Прибавка жалованья ему ой как не помешает.
«Черт, — говорю, — с вами, я сам по себе знаю, что такое алименты, так что валяйте, пользуйтесь моей добротой».
Пожимает мне благодарно гипнотизер руку, отходит в сторону и торжественно провозглашает:
— Товарищи, вы сейчас воочию убедитесь, что может сделать сила внушения. Мой друг Федор Федорович (я уже ему другом стал!), как видите, по комплекции совсем не гимнаст (какой уж там гимнаст — 58-й размер брюк ношу), и вот он сейчас по моей просьбе выполнит тройное сальто, что не удавалось сделать ни одному спортсмену в мире[2].
В зале тишина. Смотрю я на гипнотизера и говорю ему глазами: ну уж дудки, шлепаться я тут на смех людям не буду. Вижу, он поскучнел сразу и робко так тоже глазами про алименты мне напоминает.
Была не была, думаю, надо помочь человеку. Разбежался и это самое тройное сальто исполнил.
В зале после этого овация. Гипнотизер раскланивается. И объявляет:
— Ну вот, товарищи, убедились, что может сила внушения. На этом сеанс гипноза разрешите считать законченным.
…Теперь в нашем коллективе все верят в гипноз. Кроме меня, конечно. Я-то знаю истину. Просто развито в нас чувство товарищества, взаимовыручки, значит, а некоторые этим пользуются.
Закончив свой рассказ, пассажир в голубом тренировочном костюме молча взял со столика стакан, в котором еще оставалось на треть коньяка — это поэт смаковал его мелкими глоточками, мы же воспринимали благородный напиток по-старославянски залпом, — и с безмятежной улыбкой осушил граненый сосуд. Этот явно непроизвольный поступок оказал благотворное воздействие на Анзора Кохинхина, пребывавшего доселе в меланхолии.
— Други! — патетически воскликнул он, — В праздничную ночь более к месту истории с оптимистической концовкой, но дозвольте поведать вам о трагедии. Ее можно было бы назвать «Невинная жертва», или «Жизнь, положенная на алтарь литературы», но я — поэт и потому нарекаю ее согласно поэтической традиции:
* * *
Людям, далеким от литературы, возможно, неизвестно, что самая дефицитная профессия в этом цехе — критик. Прозаиков — пруд пруди, драматургам — имя легион, о нашем брате не говорю, в кого ни плюнь — стихотворец. А вот продолжателей дела Белинского и Писарева — раз-два, и обчелся. Почему, спросите, пишущая братия не идет в критики? Отвечаю. Потому как нет морального стимула. Поэт зачтет с эстрады стихи, ему восторженные девицы записочки присылают, умоляя о свидании. Прозаик издаст роман и с законным основанием ждет, чем его удостоят. Драматургу, вы знаете, после каждой премьеры — корзина цветов и овации. Литературным же критикам ни записок не пишут, ни регалий не раздают, ни цветов не преподносят. А ведь им, бедолагам, за одно то, что они по долгу службы обязаны прочитывать современную печатную продукцию, при жизни памятники ставить надо.
С другой стороны, некоторые литераторы не идут в критики, прямо скажем, по недомыслию. Уж очень буквально понимают они, что раз критик, то должен критиковать. Опасное заблуждение! Со времен неистового Виссариона ситуация, слава богу, изменилась к лучшему. Критик, согласно последним веяниям, обязан поддерживать молодые литературные силы, ободрять силы среднего литературного возраста и возносить на долженствующую высоту слабеющие силы маститых.
Но как бы то ни было, более или менее приличного критика нынче днем с огнем не найдешь. Поэтому вы поймете, какой удар получил коллектив нашего журнала, где я, кстати, возглавляю отдел поэзии, когда от нас безвозвратно ушел, переквалифицировавшись в метрдотели, заведующий отделом критики и библиографии. Наш главный редактор, имя его не буду называть, оно и так достаточно широко известно, буквально рвал на себе волосы. Еще бы, по нынешним понятиям, каждый уважающий себя журнал немыслим без раздела критики. Ибо где же тогда раздавать лавровые венки?
Ну, месяца три-четыре мы еще держались на созданном заделе, потом Главный — так любовно называем между собой нашего редактора — сагитировал лечившего его дантиста письменно поделиться своими яркими впечатлениями о двулогии «Хламида» и «Монада» безусловно знакомого и вам по передачам телевидения известного романиста. Обещал еще написать свои «Литературные мечтания» сантехник, обслуживающий дом, где проживает Главный, но это было так зыбко, так ненадежно. Словом, нам позарез требовался свой, постоянный, числящийся в штатном расписании критик. Но где его найти?!
И вот в один счастливый день Главный, прогуливаясь по окрестностям подмосковного дачного поселка, столкнулся нос к носу с курицей. Другой бы на его месте сказал «кыш!» и пошел дальше, а наш редактор, будучи человеком большого полета мысли, задумчиво посмотрел на домашнюю птицу, и в его голове родилась смелая идея.
— Голубушка! — обратился он к курице. — А не согласились бы вы возглавить в моем журнале отдел критики?
— Куда мне! — скромно ответила курица, — У меня же мозги, извините, куриные.
— Не смущайтесь этим, сударыня, — наш Главный тоже любил старинные речения.
— Мне, конечно, льстит ваше предложение, — заколебалась курица, — но у меня и сейчас неплохая профессия: работаю несушкой, недавно повысила квалификацию — перешла на несение диетических яиц. К тому же не уверена, что у меня именно то перо, которое вам требуется.
