Через две недели после возвращения в Москву и после первых моих уроков фехтования и верховой езды мы с Эльдаром Рязановым стояли во дворе «Мосфильма» и смотрели, как пламя костра доглатывает груду деревянных алебард, сделанных для нашего, теперь уже запрещенного фильма. Рязанова вызвал тогдашний главный киноначальник Баскаков и спросил:

— Это что, правда, что ты собираешься снимать Евтушенко в роли Сирано?

— Правда, — ответил Рязанов. — Его единогласно утвердил худсовет студии.

— А ты знаешь, что он подписал протест против нашей братской помощи Чехословакии?

— Знаю. Ну и что? Какое отношение имеет ко всему этому наш фильм?

— Прямое. Ты забыл, что в койце драмы Ростана Сирано убивают наемные убийцы? Это же будет прямым образом накладываться на самого Евтушенко и создавать ненужный ажиотаж. Зачем нашему кинематографу нужно создавать ореол жертвенности вокруг этого поэта? Короче говоря, бери любого человека на эту роль, хоть с улицы, но только не Евтушенко.

Рязанов отказался, хотя я пытался его уговорить.

— Старина, дело тут не в политике и не в том, что я хочу выглядеть шибко порядочным, — сказал он мне. — Я поступаю так потому, что сейчас не вижу в этом фильме никого другого.

Он был не прав. Сыграть Сирано мог и кто-то другой. Но Рязанов принадлежит к лучшей части человечества — к тем, кто органически не способен на предательство. Такие люди драгоценны потому, что порядочность — их главная политика. Благодаря таким людям я до сих пор не потерял веры ни в Родину, ни в человечество, ни в искусство. На прощание Рязанов подарил мне ботфорты Сирано де Бержерака, сшитые по моей мерке. А вдруг они еще пригодятся?

Тогда же, в 1969 году, я написал стихи, посвященные Эльдару Рязанову. О том, чтобы напечатать их, и речи быть не могло. Мне удалось только созорничать однажды, опубликовав их как якобы монолог американского киноактера Юджина Шампа, снятого с роли Сирано за его протест против войны во Вьетнаме. Одна певица, уехавшая на Запад, которая в своих воспоминаниях с обескураживающей искренностью призналась, что давала взятки, возмущалась тем, что я напечатал «Прощание с Сирано» в столь, по ее мнению, цинично замаскированном виде. А в каком же виде его можно было напечатать? Значит, тогда и Лермонтов был циником, печатая русские жалобы под видом «жалоб турка»?

Вот таким стихотворение было в оригинале:

ПРОЩАНИЕ С СИРАНО

Посвящается Э. Рязанову

Прощай, Сирано!

В павильоне все лампы погашены, и только ботфорты твои,

как насмешка, остались в багажнике.

Прощай, Сирано,

мой далекий двойник, мой собрат.

Бургундского нет в магазинах.

«Сучка» на прощанье.

Тебя мне в кино запретили сыграть, а в жизни меня мне играть запрещают.

И лошадь уводят,

и шляпа, плюмажем дерзя, как черный цветок,

на погибший сценарий возложена, и тысяча маленьких скользких «нельзя» сливаются в «жить невозможно!».

Не стоит просить ни о чем кардинальскую ложу.

Сдирают мой грим,

а хотели, наверно бы, кожу.

Товарищ Баскаков с лицом питекантропа, как евнух, глядящий испито и каменно, картину прикрыл,

распустил киногруппу.

Живейшая бдительность свойственна трупу.

И трупы от злобы на креслах подскакивают, и трупы, пыхтя, все живое закапывают.

Россия когда-то была под баскаками, теперь —

под баскаковыми.

Они бы хотели,

бессильно лютуя,

а литературу, но цену бездарностям им не завысить, и главные роли от них не зависят.

Смотрите —

трагически и озорно играю я все-таки роль Сирано!

Самою природой изобретен я был, как гуляка, поэт и бретер.

Меня вам не снять с этой роли.

А сердце большое в наш век так смешно,

Как нос уморительный Сирано, и в роль я вхожу поневоле.

Посылка!

Рипост не бросает вас в дрожь? Пусть будет вам это уроком.

Вам кажется тот, кто на вас непохож,

уродом?

Посылка!

Но шпага увязла опять в субстанции слишком пахучей.

Не слишком приятно всю жизнь фехтовать с навозною кучей.

Сыграть Сирано я мечтал еще в детстве, наивный задрипанный шкет, и вот на меня,

как положено в действии, наемные руки наводят мушкет.

И только когда я дышать перестану и станет мне все навсегда все равно,

Россия поймет, что ее, как Роксану, любил я,

непонятый, как Сирано…

В декабре 1962 года в Доме приемов на Ленинских горах была «первая историческая встреча с интеллигенцией». В фойе были с одной стороны развешаны картины Непринцева, Лактионова, Герасимова, Серова, с другой стороны — картины так называемых абстракционистов, которые так возмутили Хрущева в Манеже. Мы вошли в большой банкетный зал, где персон на четыреста, несмотря на утреннее время, был сервирован роскошный обед, да еще с вином.

— Ну а теперь, — сказал Хрущев, — давайте-ка с вами посидим, откушаем, выпьем, чтобы во время дискуссии не быть слишком злыми.

Посмеялись, приступили к вину и закускам.

Кто-то мне шепнул:

— Кажется, пронесло.

Но эта надежда не оправдалась. Когда обед был закончен, искусствоведы в штатском начали одну за другой вносить скульптуры Эрнста Неизвестного и ставить их прямо на скатерть с жирными пятнами от шашлыков. Иезуитское лицо Суслова выглядывало из-за скульптуры лагерного мальчика с мышкой, которую он бережно держал в ладонях, как свою единственную предсмертную радость.

И начались оскорбления интеллигенции, права художника на самостоятельность мышления. Министр культуры Фурцева, сидевшая рядом с Неизвестным, во время особенно оскорбительных нападок на него успокоительно поглаживала его колено под скатертью — так, чтобы никто не видел.

Все начинавшие как реформаторы правители России лишались почвы под ногами, когда теряли