разнообразными конфетами — и с просто «Мишками», и «Мишками на севере», и грильяжем, и ирисками, и карамелью с черносмородиновой и малиновой начинкой, она щебетала беспрерывно:
— Как мы рады видеть вас у себя, Женя… Поверьте, здесь у вас больше друзей и поклонников, чем в Союзе писателей. Там вам все завидуют. Еще бы не завидовать — такой молодой и уже настолько популярный. Угощайтесь конфетами, не стесняйтесь. Признаюсь вам по секрету — я ужасная сластена. Недавно мы все здесь восхищались вашими стихами «В бою за советскую власть». Какие там запоминающиеся строки: «Спешишь умереть за Гренаду? А ты за Гренаду живи!»
Ее щебет укачивал, расслаблял, усыплял. Она уже казалась близкой знакомой, чуть ли не родственницей.
Расчет был точен: сыграть на страхе при слове «Лубянка». Ведь всего три года прошло со дня смерти Сталина, и это слово было синонимом пыток, расстрелов, исчезновения навсегда. Когда вызывают на Лубянку, ничего хорошего никто не ждет.
И вдруг — такая ласковая домашность. Кажется, что все здесь — никакие не палачи, а твои доброжелатели, поклонники. Уверен, что многие, вызванные на Лубянку, скованные сначала животным страхом, затем купились на неожиданную ласку. Какое счастье, что я был предупрежден другом о целях этой ласки, был подготовлен к обработке нежностью и мог преспокойно валять ваньку, имея тщательно скрываемое преимущество в предзнании ходов противника.
На краешке вазы поверх других конфет одиноко лежала одна особая конфета, наверняка не развесная, а последняя, вынутая из коробки. Конфета была в виде шоколадного округлого холмика и располагалась на бумажном кружевном ложе. Конечно, эта конфета была из той самой коробки, на крышке которой были изображены птицы, клюющие сочные сверкающие вишни на ветках. Внутри этой конфеты была самая настоящая вишня, блаженно купающаяся в душистом ликере. Именно такую коробку привез к нам на Четвертую Мещанскую мой дед Ермолай в последний раз, когда я видел его перед арестом. Может быть, его допрашивали и били в той же самой комнате, где меня сейчас угощают конфетами?
Крепдешиновая дама, очевидно уверенная, что успешно подготовила меня к согласию на все, что угодно, — лишь бы не посадили, повела меня в другой кабинет — уже гораздо более просторный, где за столом сидел человек, явно более старшего звания, чем она, ибо при нем она прекратила щебет, встала навытяжку, что предательски обнаружило под ее крепдешиновостью офицерскую выправку, а затем испарилась.
Этот человек отнюдь не щебетал, не упражнялся в комплиментах. Он изучающе смотрел на меня — не то чтобы приветливо, не то чтобы устрашающе, но настолько ввинчиваясь в меня двумя голубовато- стальными сверлами тяжких от информированности глаз, что мне стало несколько не по себе.
— Сейчас у нас на Лубянке, как и во всей стране, большие перемены, — с расстановкой сказал он, не уменьшая силы взгляда. — Пришли новые люди. Мы помогаем партии бороться с пережитками культа личности, реабилитируем несправедливо осужденных. По-моему, это вам близко, не правда ли? Но среди людей, которые обеспечивают нас сведениями, слишком много старых кадров. Они привыкли сообщать только то, что от них хотят услышать. Сейчас они растерялись. Они не понимают, чего от них хотят. А единственное, чего мы сейчас хотим, — это правды. Ведь именно на основании наших сводок принимаются важнейшие государственные решения. Нам не нужны доносчики. Мы их сами презираем. Мы хотим не доносов, а, по выражению Пушкина, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Нам нужны свежие, смелые, искренние люди, которые могли бы делиться с нами своими горестными заметами о том, что думает народ, и тем самым помогать народу. Разве в этом есть что-то стыдное? Как вы считаете?
— Я не считаю… — торопливо, хотя и невскладь, поддакнул я, памятуя совет моего старшего друга кивать, словно китайский болванчик.
— Что конкретно вы не считаете? — несколько насторожила хозяина кабинета эта моя нескладность, и я ощутил, что его голубовато-стальные сверла, разрушая со скрежетом мои ребра, ввинчиваются уже мне в кишки.
— Ну, то, что это… ну… стыдно, — промямлил я. И вдруг в моем страхе, липком, как тина, игранула, словно сильная рыба, попавшая из свежей воды в зацвелую заводь, актеринка сибирских перронов, на которых я пел за кусок хлеба, прикидываясь несчастным сироткой: «Где-то в старом глухом городишке Коломбина с друзьями жила», сверканула, как вытащенный из-за голенища финкарь, хулиганинка марьинорощинских футбольных пустырей, где нужно было качнуться всем телом в правую сторону, для того чтобы туда тоже качнулся противник, а потом неожиданно — поперек движения его тела — рвануть влево и всадить веселую «штуку» между ног гостеприимно раскорячившегося вратаря. Я решил выведать все, что они от меня хотят, и начал играть в поддавки.
Я расправил плечи и, понизив голос так, что в нем образовалась доверительная густота, сказал с неожиданной для моего собеседника павликоморозовской готовностью:
— Какой может быть стыд при исполнении гражданского долга?
Собеседник, стараясь скрыть ошеломленность таким быстрым развитием событий и даже, по-моему, чуть раздосадованный оттого, что тонкая ювелирная работа с этим мальчишкой оказалась, по-видимому, ненужной, неподготовленно пробормотал:
— Приятно работать с понимающими людьми.
Затем он сделал паузу и, очевидно потеряв ко мне интерес, небрежно посулил:
— Мы ведь тоже можем вам помочь.
— Чем? — с повышенной оживленностью спросил я.
— Ну, например, с заграничными поездками. Вы, кажется, еще нигде не были. Кстати, не пускают вас не кто иные, как ваши братья-писатели, а сами сваливают на нас. У вас даже стихи, можно сказать, вопиют об этом непускании: «Границы мне мешают. Мне неловко не знать Стамбула, Токио, Нью-Йорка». Я правильно цитирую?
— Не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка, — поправил я.
— Учтем и Буэнос-Айрес, — чуть усмехнулся он. Улыбка ему давалась трудней, чем усмешка. — Но вы, надеюсь, не возражаете против того, чтобы побывать и в Токио, и в Стамбуле?
— А как? — спросил я с непритворным любопытством и с притворным видом человека, решившегося на все — лишь бы наконец вырваться хоть разик за границу.
— Для начала мы вам поможем оформиться официантом на международный круиз какого-нибудь теплохода, — поскучнев, предложил он. Очевидно, ему нравилось разгрызать только крепкие орешки. Зубы у него были не ослепительные, но большие, умеющие похрустеть.
Я молниеносно сообразил, почему некоторые студенты Лит-института в прошлом году сплавали на теплоходе официантами в Индию, и сразу занес их в мой предположительный список стукачей.
— Но поступление информации, разумеется, должно начаться еще на суше, — добавил он и попытался располагающе улыбнуться. — Все, как в издательстве. Вы представляете рукопись, а мы под нее выдаем аванс.
В поскучневших глазах моего собеседника все-таки появилось хотя и ленивое, но любопытство — как я среагирую на прямую покупку.
Я сыграл скрытое разочарование слишком скромной оценкой моего согласия, взяв взаймы с лица собеседника немножко скуки. Я как бы начал деликатно торговаться, намекающе нарисовав лицевыми мускулами выжидание надбавки за патриотическую готовность информировать Родину о грозящих ей опасностях.
Мой собеседник не без профессионального удовольствия засек, что я, оказывается, не так просто «купился», как он брезгливо предполагал. Он снова, кажется, заинтересовался мной, ибо, судя по всему, принадлежал к тем котам, которые любят играть лишь с мышкой, старающейся выкарабкаться из их лап. Попавшись на мой актерский этюд и подозревая, что я могу
— У вас есть такая красноречивая строка: «А куда я тебя понесу?» Да, молодым людям порой негде любить друг друга. Отдельные квартиры у нас многие получают только к старости, да и то не всегда… А ведь вы поэт и, судя по стихам, человек влюбчивый… Мы вам могли бы время от времени давать номер в гостинице «Центральная», кстати, рядышком с актерским рестораном. В этом номере вы бы чувствовали себя свободно: и посочинять бы там могли, и поразвлечься. Что это за молодость, если нечего будет вспомнить. Мы боремся с развратом, но ведь разврат и ханжество — это две стороны…
