В отличие от ветхой роскоши королевских покоев спальня была обставлена по-спартански и в сравнении казалась весьма современной. Стены выкрашены белой краской, картины отсутствуют и по всем признакам раньше тоже не висели. У стены напротив входной двери стояла двуспальная кровать, рядом с окном, из которого была видна вентиляционная шахта. На окне – белая штора, по бокам – легкие белые занавески. Кровать была застелена простынями, наволочками и одеялом, без покрывала. Напротив кровати стоял комод с зеркалом, отделанный белой эмалью, а на нем дешевый проигрыватель. Я подошел к комоду. Ящики были пусты, за исключением того, что осталось от сборов перед отъездом, – булавок, коробочки от губной помады, пары пенсов да шариковой ручки за двадцать девять центов. Единственный платяной шкаф в комнате также был пуст. Внутри я нашел лишь несколько проволочных вешалок – еще несколько валялось на полу.

Я снова отправился в прихожую и на кухню. Шкафчики содержали горшки и сковородки, чистящие средства, губки, коричневые бумажные мешки, пластмассовое ведро, полное мусора. В одном из настенных шкафов я обнаружил трехдневный запас консервов и различные крупы. В другом шкафу нашел шесть чашек и блюдец, восемь обеденных тарелок и полдюжины стаканов. В ящике под мойкой находился полный набор утвари из нержавейки, разделочные ножи, хлебный нож, консервный, открывалка для бутылок и пара сервировочных ложек. Холодильник был почти пуст – там стоял полупустой пакет молока, кусочек масла с прилипшими хлебными крошками, пучок салата, нераспечатанный стаканчик йогурта с черникой, три ломтика ветчины, завернутые в навощенную бумагу, и сморщенная сосиска. На доске для резки мяса, у холодильника, я нашел бутылку виски, полную на три дюйма. Рядом с телефоном, висевшим на стене с другой стороны от холодильника, не было видно никаких накарябанных карандашом номеров, не оставлено никаких записок. Блокнот тоже отсутствовал. Я поднял трубку, поднес к уху и услышал характерный зуммер: телефон еще не отключили.

Я вернулся к шкафчику под мойкой, вытащил мусорное ведро, открыл один из больших мешков из коричневой бумаги, сел на пол и стал просеивать мусор Натали Флетчер, отлепляя мокрые комочки один за другим от пластмассового ведра и перемещая их в бумажный мешок. Как правило, мусорное ведро – это золотая жила для полицейского. На первый взгляд мусор Натали Флетчер состоял в основном из апельсиновой кожуры, испитого кофе, черствых корочек хлеба, консервных баночек, мокрых бумажных платков, жирных бумажных полотенец, огуречных и картофельных очисток, конверта от телефонной компании, баночки из-под сока, снова испитого кофе и смятой страницы воскресной газеты с комиксами. Я продолжал искать. Подбираясь ко дну ведра, я нашел несколько счетов с пометкой «оплачено», полдюжины окурков, которые явно были высыпаны из пепельницы, бутылку от пива, крышечку от бутылки и обрывок странички, вырванной из календаря. Я еще немного покопался и нашел еще три обрывка той же самой календарной странички – очевидно, ее разорвали пополам, а потом еще раз надвое. Я разложил обрывки на полу и затем сложил их вместе, как головоломку. Сентябрь. Календарь этого месяца. Сегодняшнее число...

В моем восприятии пока не рассветет – все еще будет продолжаться сегодня, сколько бы часов ни минуло с полуночи. Итак, сегодня все еще был понедельник, девятое сентября. Натали выехала из квартиры в девять утра, но в календаре не было никаких пометок, указывающих на предстоящий отъезд. Это тем более казалось странным, так как в календаре, рассчитанном на месяц, она записывала ручкой или карандашом все свои планы о встречах и делах. Я внимательно разглядывал пометки на каждой строчке, сделанные, как я заключил, ее почерком:

Ночь восьмого сентября была как раз той самой, когда кто-то взломал двери пяти похоронных контор и похитил труп Энтони Гибсона. А сегодня было девятое сентября, и строчка напротив была не заполнена. Но далее стояло:

Эти последние записи также казались странными. Или, чтобы выразиться точнее, казалось странным, что я нашел их в мусорном ведре. Если Натали предполагала выполнить все намеченные дела, то зачем выбросила календарь, напоминавший ей о них? Но, с другой стороны, если она не собиралась встречаться с Сузанной завтра в два часа или пойти в церковь в полночь, зачем она вписала эти два дела в календарь вообще? Я автоматически заключил, что Натали уезжает из города – иначе почему она оставила мебель (какую имела), распорядившись продать ее? Но если она заранее планировала отъезд, стала бы она назначать дела в городе на завтра? Или отъезд был внезапным решением? Или же она нашла меблированную квартиру в двух кварталах отсюда и перевезла туда личные вещи, оставив рухлядь? Я не знал.

Я положил коричневый бумажный мешок в пластмассовое ведро, подмел мусор, высыпавшийся на линолеум, выключил свет и тихо вышел из квартиры.

Дурски не обманул меня, в непосредственной близости от дома Натали было два гаража. В первом – дежурный впервые слышал про синий микроавтобус «Бьюик», принадлежащий Натали Флетчер. Я отправился ко второму гаражу.

В пустынные ночные часы некоторые районы приобретают облик пострадавших от войны. Район, где находилась улица Оберлин-Кресент, когда-то считался элитным, с высокой квартплатой, но это было слишком давно. Даже сейчас он еще не пришел в полный упадок, однако был близок к этому, со всеми признаками грядущего разрушения. Сама по себе Оберлин-Кресент являлась одним из нескольких оазисов посреди общей картины запустения – брошенных зданий, помещений бывших магазинов, захламленных участков, усеянных обломками снесенных домов, маленьких неухоженных городских парков со сломанными скамьями, исписанными стенами и тротуарами, гаражами, бензоколонкой и ночной закусочной. По забытым участкам шныряли крысы и бездомные собаки. В бесхозных домах, без электричества и воды, поселялись отверженные. Тротуары были замусорены винными бутылками и рваными газетами. Всего в четырех кварталах протекала река, а с шоссе Харбор-Хайвей доносились автомобильные гудки и грохот грузовиков. На крыльце одного из этих зданий сидели трое подростков и курили. Было около двух ночи.

Они сразу решили, что я – полицейский. Один подросток встал, шагнул мне навстречу, глубоко затянулся, вынул изо рта тоненькую сигарету и спросил:

– Знаешь, что это?

– Нет, – сказал я. – Что же это такое?

– «Травка», – сказал он. – А ты полицейский?

Я не ответил. Он снова затянулся.

– Почему ты не арестуешь меня? – хихикая, спросил он. – Это «травка».

– Нам не разрешается арестовывать наркоманов после полуночи, – сказал я и пошел своей дорогой.

– Эй, офицер! – крикнул он вслед. – Проваливай подальше!

Второй гараж находился на углу улиц Диккенс и Холт. Дежурный сидел в небольшой освещенной конторке. Положив ноги на стол, он читал газету, из приемника звучал рок. Другой дежурный мыл из шланга машину. Я не хотел пугать человека в конторке, но радио было включено на полную мощность, и он, вероятно, не слышал, как я подошел.

– Извините, – сказал я, и он повернулся на своем потрепанном крутящемся стуле, скинув ноги со