его крылом по губам, и ребенок все забывает. На протяжении жизни он лишь восстанавливает то, что забыл.

В одушевленном мире нет смерти. До нее — далеко, ее дети «забыли» начисто. Потому-то и оживает мертвая царевна, когда принц прикасается губами к ее лбу.

— Сегодня мы будем писать книги!

— Я не умею писать!

— И я не умею!

— И я!

— И я!

Разумеется, пятилетние дети не только писать, но и читать-то еще не умеют, за редким исключением. Что же я им предлагаю: прыгать с самолета без парашюта?

Показываю детям обычную взрослую книгу, чтобы они не отвлекались на картинки, — воображение унесет их далеко от нашей сегодняшней затеи.

— Это обложка. А это что?

— Это заложка, заворот конца, — говорит Виталик. Темно-зеленые глаза спрятаны за длинными ресницами. На первых занятиях Виталик изъяснялся исключительно шепотом: «Я шутить не люблю, но иногда по-шу-чи-ва-ю. Это у меня не человек, а Мурзила, к вашему све-де-ни-ю. Мой папа — живодерник, он мышей живьем вспа-ры-ва-ет…»

— На той стороне написано, сколько стоит, — выкрикивает Арам (Арам — шумный, бурный, что не подумает, все вслух). — Приглашаю на обед к Скуперу!

— Кто это — «Скупер»?

— Скупердяй. Вы все придете, а он вас столом накормит. Два пилильщика напилят стол на доски — вот и кушанье.

— А стола ему разве не жаль?

— Нет. Он скупердяй столовый. Живет в столовой, там столов этих — до потолка (взглянул на потолок, прикинул — низковат). До неба, в общем.

— К Скуперу я идти в гости отказываюсь, а вот книжку про него с удовольствием прочту.

— Сейчас напишу!

Смотрю, и правда пишет, волнистыми линиями строку за строкой.

Воспользовавшись моментом (Арам умолк), «разбираем» книгу дальше:

— Что внутри?

— Рассказы, — подает голос Оля.

Высокая, выше всех в группе, и рисунок ее висит высоко, под потолком. Она попросила повесить именно туда, против двери, чтобы каждому входящему он был виден сразу.

Оля — дочь местной дворничихи. Она проста и прямодушна, как ее рисунки. Она стремится запечатлеть то, что видит вокруг. Все всамделишное.

Олин «Наш двор» — постоянно перед глазами. И смотреть на этот яркий праздничный рисунок не надоедает. Двор нарисован фломастерами. На переднем плане играют дети, и видно, что они именно играют. В центре — карусели, во фронтальной проекции. Также во фронтальной проекции — клумба с цветами посреди двора. Потому что и на карусели, и на клумбу Оля смотрела сверху вниз. Все правдиво. Вдалеке (Оля уже может показать на рисунке, что ближе, что дальше) — шоссе. По нему едут машины.

Рисунок выполнен в параллельной, китайской перспективе: ближе — дальше выражается не в размерах предметов, а в их расположении: сперва дети (внизу), выше — карусели и клумба, вверху — дорога с машинами. Это свидетельствует о необычайной наблюдательности Оли, о пристальном разглядывании всего, что вокруг.

Под стать ей закадычная подружка Аня, автор еще одного шедевра — «Лето на даче в Коломне». На первом плане — искрящаяся Коломна с куполами церквей, а вдалеке, у горизонта, река с маленьким корабликом. Больше всего на свете Аня любит сказки Пушкина. «Лето в Коломне» напоминает иллюстрацию к сказке о царе Салтане.

— Я буду писать книгу Пушкин — заявляет она твердо.

Перетрогала все свои многочисленные заколки, проверила, не расплелась ли коса, и уселась ровно, пряменько, чтобы приступить к «Пушкину».

Перед детьми — сложенные пополам листы бумаги: плотной (на обложку) и тонкой (на текст).

— А я напишу книгу военну! — сообщает Дима (у него папа военный. Папу он обожает — отсюда и тема любимая). — Я ее синим фломастером напишу, одним цветом, потому что у военных — строгость и порядок.

Наш Дима очень любит порассуждать о строгостях и порядках. Фантики, рассыпанные по столу, — непорядок. Дима раскладывает их по кучкам, сортирует.

— Не хочу я писать про этого столового Скупера! — заявляет Арам. — Лучше напишу рассказ, как мы с дедом в Набрани машину чинили.

— Ты был в Набрани?

— У нас там дача, у деда. Сейчас нарисую.

Мне-то казалось: Набрань — сон детства. Узкоколейка, дребезжит мотовоз, огромный поваленный ураганом карагач, под которым мы с Марой нашли целый таз грибов; ежевика, от нее — на пальцах оставались фиолетовые следы — по ним бабушка распознавала, что «девочка опять съела немытые ягоды»; роща миндаля и грецких орехов… Оказывается, она реально существует и у деда Арама там — дача!

— Моя книга будет стоить восемь рублей, — дребезжащий, скрипучий, как мотовоз, голос Кати- старушки; с трудом привыкаю к ее ноющим интонациям. — Это будет осень.

Действительно, осень: посередине листа — продолговатая капля, внизу — лужа, в ней — оранжевый лист. Катя еще не может показать, что капля капает, но форма капли (тонкая сверху и разбухшая к середине) создает впечатление, что она, капля, вот-вот упадет на лист.

Начали приценяться. От копейки до триллиона.

— Кто же купит такую книгу — одну обложку? Стали представлять: приходим в магазин — ох, и интересная книга! Про каплю она что ли?

— Про осень, — защищает Катя свое детище.

— А я вижу каплю, лужу и лист. Может, это рассказ, как все дружили, как наконец пришла осень, пригнала лист в лужу, а уж капля тут как тут…

— Да, рассказ! — тянет Катя.

— Вот и напиши рассказ.

— Смотри, как писать надо! — Дима показывает книгу: «Воена Кынига».

— Я букв не знаю… — у Кати слезы близко, надо выручать.

— Смотри, рисуешь змею ползучую, — Арам показывает, как писать.

— Это не слова-а-а… а змея-а-а…

— Как будто слова, — Арам уже с некоторым сомнением смотрит на «текст»: ползучая змея не похожа на буквы.

— У меня книга «Пушкин» для детей — картинки одни. И у тебя, Катя, для детей. Они-то читать не умеют! — Анин довод оказался самым убедительным.

— У меня вселенная книга — шепотом говорит Виталик. — На обложке ничего, с той стороны — ничего. Я пишу невидимыми чернилами о всем во вселенной. Вот тут, — тычет Виталик пальцем в белый лист, — бумоглот. Он глотает бумагу. Я нарисую, он проглотит — и опять ничего. И всю вселенную бумоглот… — «проглотит» Виталик заменяет многозначительной паузой. — Такой вот он у меня, ничего не поделаешь…

Да, с ним, конечно, ничего не поделаешь, а вот с Виталиком что делать? Может, за «бумоглотом» скрывается страх перед чистым листом? Или трепет?