тайными. Все худшее – явными.

– Вы настоящий повествователь!

– Возможно, да. А возможно, и нет. Акустическая травма Тартича, которую нанес ему негодяй Аннале, в самом конце сонаты – была залечена быстро. Тогда знали способы.

А вот моя акустическая рана, – Черногор отчаянно помотал головой, волосы его еще сильнее растрепались, – никак не затянется. Потому что звук истребителей-бомбардировщиков «Ф-15Е», – это именно тот звук смерти, о котором говорил Тартич. Ну, да бог с ней, с акустикой… Я ведь и о музыке иногда думаю. И думаю я вот что: тень музыки – легка, а сама она быстротекуща. И поймать ее, хотя б и с помощью дьявола, непросто. Правда, тогда не было мобилок, – улыбнулся Черногор. – А сейчас – вот, поймали, пожалуйста.

Он нажал на кнопку, и мобилка выдала начальные такты знаменитой сонаты Il trillо del diavolo.

– Хорошо играет.

– Да. Хорошо и высоко. Высокие тона – радость. Низкие и очень низкие тона – горе. Низкие тона – дьявол. Высокие – Господь Бог… А я… Я, как и Тартич, кроме высоких тонов – принимаю в себя и все низкие! Принимаю, чтобы вы и все другие – их не принимали!

– Вот как?

– Да, да! Я не птица! Я – сторожевой пес! Как пес России с птичьим клювом на вратах Балканских сижу! Сижу и отсекаю дьявольским трелям «Фантомов» путь на север…

Он вдруг спохватился, как будто сказал что-то лишнее, и на минуту смолк.

– Я должен идти. Мне нужно показать ухо врачу, – сказал Черногор. – Но я еще вернусь. Паром у вас только вечером. Так что отдыхайте, а то прошвырнитесь по окрестностям. Но будьте осторожны, здесь у нас тоже ворья предостаточно.

Грубая желтоватая славянская скрипка, отнятая мною у Дидо, лежала на ковре.

Как Дидо ее не раздавила вчера во время пляски и не разгрызла пополам во время сегодняшней своей гадкой игры – было неясно.

Я никуда не пошел, а снова завалился спать в надежде, что увижу Тартича или, на худой конец, падре Боэме, Богуслава Черногорского.

Проспал я до четырех часов дня. Больше мне ничего не снилось.

Черногор вернулся откуда-то раздраженный, злой.

Кивнув на желтую славянскую скрипку, он сказал:

– Я на ней не играю. После полетов «Ф-16 Еagle», после акустической травмы – просто не могу. Да и раньше не мог. В наше время быть самоучкой – горький хлеб. А время для скрипичного учения, как вы понимаете, я давно упустил. Поэтому Дидо меня умышленно своей игрой мучает. Она… – Черногор вдруг замолчал. – Вам пора, – грубо и совсем не так, как полагается говорить хозяину, сказал он.

Я стал лихорадочно застегиваться, обуваться.

Словно пытаясь сгладить неловкость, Черногор задумался вслух:

– Сделать вам, что ли, подарок? Скрипку подарить не могу. Но вот модель… Возьмите – «ишачка»! – вдруг взмолился он. «Ишачок» напоминает мне о «Фантомах». «Ишачок» наш, конечно, не для «собачьей драки», для внезапности. Но все равно, он тоже – летающая смерть…

– Что ж, совсем не летать нам теперь?

– Пока – летать. Но надо как можно быстрей на собственные крылья переходить. А то все механические и механические… Так уже с человецами было. Летали на железных крыльях – вот в землю железом и ушли… И это опять повторится. А «ишачка» я разберу, упакую и в кошелку!

Он достал из шкафа допотопную, плоскую, как чемодан, мягко сплетенную двуручную кошелку, стал по частям укладывать в нее модель самолета.

– Кстати, про Тартича я ничего не выдумал. Просто мне лень записывать. Вот я ночью вам историю и наговорил. А вы уж распорядитесь ею, как знаете. Через сон любая повесть лучше на лист ложится. Только не пишите, пожалуйста: «Повесть про то, как Черногор от акустической травмы лечился»…

Хозяин куда-то ушел.

Снова пришел Костик Хлус и стал болтать всякую ерунду. При этом он тревожно зыркал хитрыми глазенками по кабинету Черногора.

Потом пришла – и снова с ужимками Костика забрала – Стервуля.

Дидо не приходила.

Я вышел на террасу.

Волнение моря было теперь небольшим, меньше двух баллов.

Вдали показался медленно входящий в гавань паром. Трехпалубный, тускло-белый.

Я оглянулся на город. Он был виден только одной из частей, краем.

От резкого поворота тень жары и синяя тьма от выпитой сливовицы заколыхалась надо мной, как ковер!

Мне больше не хотелось в Пирано, не хотелось в Анкону. Я знал, это настроение скоро пройдет, и я, всегда восхищавшийся европейской культурой и никогда до этой ночи не сопоставляющий ее с дьявольскими трелями, поеду в Анкону и в Падую. Поеду искать шеститомный труд Джузеппе Тартини, который он завещал профессору Коломбо и который тот так бездарно посеял! Знал, что буду читать партитуры Богуслава Черногорского, который стал учителем падре Мартини, славного францисканца. Знал… Но перебороть себя не мог.

Мне захотелось незаметно уйти и немедленно вернуться в Россию.

На цыпочках пошел я из дома вон.

В коридоре и в прихожей мне никто не встретился.

Я заехал в «Тополицу» и забрал свою тележку на колесах. Черногорову кошелку я держал в руке, тележку катил за собой.

В порту города Бар я снова встретил Костика Хлуса.

Костик страшно сочувствовал травмированному Черногору и вызвался проводить меня до парома.

Там сочувствующий и ласковый Костик меня обокрал.

Пока я искал, а потом показывал у сходен электронный билет, вчера в минуту просветления заказанный через отель «Тополица», Хлус куда-то исчез.

Вместе с ним исчезла Черногорова кошелка с моделью славного и меня нисколько не пугавшего «ишачка».

Исчезли и двести евро, сунутые для мелких расходов в нагрудный карман рубашки.

Я посчитал эти кражи дурной приметой.

Резко развернувшись, пугая себя возможной акустической травмой, натовскими ревущими самолетами, авиабазами и прочим, я вместо сладостной и благословенной Италии повернул на север.

Буйная и необъяснимая радость вдруг захлестнула меня.

Источника радости я определить не мог.

С удивлением отмечал только, что с радостью смешивалась и словно бы ей аккомпанировала слышанная ночью песня, которую хозяин дома выудил скорей всего из «Голубиной книги» и приспособил для собственных нужд: