Это он-то не учился мысли класть на бумагу? Для слогу ведь в Европу и ездил! Для слогу и стройности изложения Никите Ивановичу Панину письма писал из Парижу: из грязной дыры — где, между прочим, одне посредственные трагедии да девки расфуфыренные!

Денис Иванович слегка поморщился, глянул искоса на собственную свою супругу. Та козней державной сочинительницы в сухом италианском мороке ничуть не прозревала.

Супруга махалась веером. Раскрыв рот, старалась побыстрей наглотаться крохотных комочков прохлады, создаваемых нервным движением рук. Болезненное лицо ее при этом оплывало все сильней, на глазах застывая холодным свечным воском.

Денис Иванович сморщился сильней.

Еще шесть лет тому назад, и за немалую плату, взялись в городе французском, в Монпелье, выводить у супруги глистов. Да, видно, не всех вывели. Может, не в тот городишко тогда заехали?

Ну да Франция теперь далеко: за горами, за лесами. А за окном — Италия.

Из Модены выехали тотчас после обеда. И уж вскорости должны были прибыть в Болонью.

Кругом — поля, чернеющие от солнца виноградники, деревца-пинии.

Сладостное однообразие италианской природы уже начинало тяготить. Хотелось созданий человечьих: резких линий архитектуры, стрельчатых башен, театральных, крашенных зеленым и белым до бровей, паясов, рвущей на голове волоса струнной музыки…

И вот — Болонья!

Вечером, после службы в церкви Святого Петрония — с двумя кардиналами и унывным пеньем — после плотного ужина и короткого отдыха, словно бы угадав желаемое, случился под окнами необыкновенный консерт. Сладко-пресладкий, прыгающий, потешный, ни на миг своего звучанья не прекращающий. Даже многое слышавший Санкт-Петербург тот консерт до горы ногами мог бы перевернуть!

Супруга от счастья смеялась. Денис Иванович растроганно хлюпал носом.

Дал музыкантам четверть рубля. (Много.)

Один, со скрыпицей, все не уходил. (Чего ему?)

Оказалось — тутошний. Русский школяр, студиозус. Вдобавок — сочинитель музыки. Денег взять отказался. Закусить — тоже. Объяснил: пришел глянуть на соотечественника, а уж заодно и сыграл на взятой у кого-то из итальяшек скрыпице.

Разговорились. Денис Иванович понял: новый его знакомец, Евстигнеюшка, говорит мало, а умеет многое. Тут Денис Иванович и о своем драматическом умении рассказал. Исподтишка глянул на студиозуса. Было заметно: тот удивлен. Видно, думает про себя: даром что барин, а умелый!

Было приятно.

Назавтра, в день святого Петрония, уговорились встретиться вновь. Правда, Денис Иванович нового знакомца сразу предупредил: кардиналы ему не понравились, своих попов видал-перевидал, поэтому не в церковь, в иное место сходить бы.

— Говорят, «Анатомическая камера» в Болонье знатная?

Святой Петроний распахнул свиток дня — и перед Денис Иванычем, и перед неугомонными болонезцами — широко, весело. Но вот закончилось все печалью.

Было так.

После посещений «Анатомической камеры» (в коей проведено было три часа безотрывно) и двух галерей, после обеда и неглубокого сна, ожидая под портиком нового своего знакомца, Евстигнеюшку, и вслушиваясь в накатывавшие с Пьяцца Маджоре волны праздника, Денис Иванович вспоминал виденную здесь же, в Болонье, картину. Картина звалась — «Избиение младенцев». Писал ее Гвидо Рени.

Была здесь и еще одна картина того же Рения: «Распятие Святого Петра». Та запомнилась меньше. И про нее Денис Иваныч положил записать позднее.

А вот «Избиение младенцев» разбередило так разбередило! Никак не получалось от сего «Избиения» отвязаться. Веяло от картины ужасом и чем-то еще: нестерпимо хищным, тайно-гнусным…

Для лучшего припоминанья картины веки фонвизинские сами собой прикрылись. Намалеванное придвинулось ближе. Но только стал веки разлеплять — краски осыпались.

Тут, откуда ни возьмись, некий болонезец за колонной! Нож из-за голенища выдергивает, за пазуху перекладывает, единственным глазом своим по сторонам злобно косит. Думает — никто не видит.