Чуть сгорбленный, временами покашливающий, весьма и весьма пожилой человек вышел в неостекленную галерею, опоясывающую главный корпус монастыря Сан-Франческо. Чуть помешкав, остановился.

Был вышедший одет как монах, но в облике своем имел нечто неуловимо светское. Светским, без сомнения, было лицо: слишком открытое, незлобивое, по временам даже сияющее. Монашеские раздумья и скорби явного следа на лице не оставили. Младенческая бессмысленная радость озаряла некоторую окаменелость, даже масочность доброго лица, все ж таки отвердевшего в борениях с возрастом и временем.

Остановившийся в галерее монастыря Сан-Франческо сладко втянул в себя воздух.

«Двадцать шестое декабря, а как еще тепло. Благословенная Болонья! Кажется, север рядом, а дыхание еще не остывшего моря — вот оно! Поистине, дух дышит, где хочет: spiritus flat ubi vult».

Падре Мартини любил внезапные модуляции и переходы: к примеру, с простонародного итальянского на ученую латынь.

Приятно было переходить и взглядом: с дальних пространств на предметы близкие, с ближних на дальние.

Падре перевел взгляд с отдаленного холма левее, вниз. Красные крыши Болоньи сладко подрагивали и слезились в утреннем тумане.

«Болонья красная? Болонья жирная?.. Да нет же! — усмехнулся падре. — Болонья — как тот контрапункт. Тридцать пять километров сплошной колоннады, средь плавно меняющих конфигурацию зданий! Это ли не величие Божье? Да и вообще, лучше — и вслух, и про себя — звать Болонью как зовут ее с давних пор знающие толк в искусствах и науках: Болонья просвещенная».

Отсюда, из монастыря Сан-Франческо, главных улиц Болоньи видеть, конечно, нельзя. Однако падре Мартини, живущий то близ города, то в нем самом с рожденья, то есть вот уже семь с половиной десятилетий, хорошо себе эти улицы представлял.

Услаждаясь мысленным облетом любезного сердцу города, старый монах по-детски зажмурился.

Чего только не вступит в ум после соприкосновенья с величавыми камнями! Benedicti benedicentes. Благословенно благословенное.

Но самое глубокое впечатление, конечно, от невидимого. От недоступной сейчас взгляду главной площади: Пьяццо Маджоре. Она — как преддверие чистилища, а может, и самого рая!

Дальше, за площадью — башни: Аризелли и Гаризенда. Старому францисканцу всегда казалось: башни олицетворяют саму жизнь. Не чью-то чужую: его собственную. Долгими годами одна из башен наклонена, долгими годами падает, а упасть не может! Рано, не вышел срок. Но, может, и потому еще не падает, что рядом башня ненаклонная, башня — пример, башня, которую зовет он — Замысел Судьбы! Чьей судьбы? Его собственной. Но и города Болоньи тоже.

Ведь что в благословенной Болонье главное? Не колбасы, не сыры и не полезные для пищеварения пасты. Даже не знаменитое вино с мороженым. И не поразительное изобретение болонцев, которое подают к праздничному столу, справедливо считая его вершиной искусства: тольятелло в бульонезе. Даже не дух полей и пашен, наплывающий своею жирнотой и чернотой на город. Главное — музыка!

Сорок с лишним лет падре Мартини обучает двойному контрапункту. Сорок лет пытается овеществить, вложить в ум и в руки это трудное, но и славное искусство. Как бесконечные ступени к Богу, нарастают и умножаются, разбегаются в стороны и вновь собираются воедино голоса контрапункта. Как сам мир Божий — атом против атома, точка против точки — возникает под пальцами этот строгий, но и полыхающий весельем стиль!

«Каждый из молодых сочинителей должен убедиться: старинная музыка есть основание и фундамент всех нынешних стилей! Именно контрапункт — первейшая и главная наука. Все остальное возникает из этого славного стиля. А вот если точки нет, то ничего против зияющей пустоты и не возникнет. Главное — найти точку!»

Полученным в итоге определением падре остался доволен. И сейчас же употребил его в дело: точкой сегодняшнего дня должен стать приезд нового ученика из далекой, но отчего-то старого монаха волнующей (местоположением? наименованием?) России.

Ветер легко подымал с полей и нес запах остывающей предзимней земли. Почувствовав легкий озноб, старый францисканец запахнул плащ и двинулся во внутренние покои монастыря.

В то же примерно время в самом сердце Болоньи невысокий, слегка сутулящий спину чужеземец любовался фонтаном. Спину он распрямить не пытался, просто задирал кверху лицо.

Что главная, в высоте как бы парящая, фигура изображает собой греческого бога морей Нептуна — чужеземец понял сразу. Нептунов с трезубцами хватало и в родном Петербурге. Однако здешний фонтан, выложенный в форме креста, поразил чужеземца сочетанием пропорций и превосходным фонтанным окружением.

Однако вместо выражения радости чужеземец отчего-то вздохнул. Путешествие, длившееся два с половиной месяца (из-за дурных погод в пути случались поломки, а по причине лени и любопытства — едва ли не семидневные задержки) завершилось благополучно. Завершилось там, где и было предписано: в городе Болонье.

Болонская филармоническая Академия славилась повсеместно. Кто только не обучался здесь строгому искусству фуги! Иоганн Христиан Бах, почтеннейший Глюк, француз Гретри. Даже Мозарт, вести о котором до недавно покинутой России доходили весьма слабо — побывал!

Но воспоминания о музыке строгой, музыке серьезной, не могли увести в сторону от чудес Болоньи.

Предчувствие зимнего карнавала, который вот-вот должен начаться, всеобщее веселье и радостный крик, царящие на улицах, остро-пряный дух сыров, витавший над старым городом, — вызывали мысли, целям путешествия не соответствующие, вызывали легкую, творящую из себя негромкие звуки печаль.

Еще раз ощупав в кармане кафтана рекомендательное письмо, молодой русский направился пешком в монастырь Сан-Франческо. Дорожный мешок пригибал к земле, но путник этого не чувствовал.

По пути чужестранец на вполне приличном итальянском спрашивал дорогу. Не потому, что не знал ее. Дорога была им вызубрена по карте, хранившейся в дорожном мешке. Просто хотелось еще раз услышать слова приязненной итальянской речи.

После чиновной холодности и вельможной замкнутости Петербурга во всю глотку орущие и лезущие обниматься италианцы представлялись племенем небывалым.

«Словно с Луны на нашу слезную землю они свалились! Ни горя им, видать, ни печали. Кажется, и того нет вовсе, чтобы один человек другим помыкал, как раба его неволил!»

Путь в Сан-Франческо был недолог. О краткости пути Евстигней не раз и не два пожалел. Ехал он сюда неустанно труждаться, строго и без излишних вольностей сочинять. Однако, попав в шумливую Италию, в сытый, краснощекий, страстно орущий город, — стал и про обучение думать легковесней.

Правда, и здесь облачко печали набежало.

Вспомнилось: пятнадцатью-семнадцатью годами ранее тут же, в Болонье, обучался Максим Березовский. Музыка Березовского в Петербурге звучала не так чтобы часто. Но все ж таки звучала. Но не она, а жестокосердая судьбина Максима Созонтовича растравляла Евстигнееву душу! Ему казалось: не надо было Березовскому переменять свой тихий норов, высоко подпрыгивать да любезничать! Не надо было униженно милостей выпрашивать! Прожил бы как-нибудь. А так... Стал себя иначить, растеребил. Тут же и последствия: неудачная женитьба, скудные подачки, подозрения в шпиёнстве, нищета. Ото всего этого молодым еще руки на себя наложил. Грех — страшный. Да только, по всему видать, в его случае — грех