– А зачем говоришь, что видел вспышки огня?

– Огонь – это образ, это символ всепожирающего зла, раскинувшего свой кровавый плащ над трепетной плотью… Понял, понял. Молчу! Только ты пойми, что я талантливый артист. Мне претит грубость, насилие, жестокость – все это отгоняет и губит вдохновение…

– А теперь подробно: что ты говорил со сцены?

– О-о! – восторженно произнес артист, слабо всплеснул руками, вскинул брови. – Что я говорил… Конечно, ты не способен представить себе мгновение творческого экстаза, когда ты уже не принадлежишь себе, когда не чувствуешь бренного тела и душа твоя парит по волнам сладостных флюидов…

Я хлопнул его по плечу. Артист осекся, посмотрел на мою руку, как на огромного паука, который вцепился ему в плечо, и поднял на меня ошалевшие глаза.

– А я не помню…

– Как не помнишь?! Ты что, ничего не соображал?!

– Я же говорю: настоящий актер, как я, на сцене пребывает в состоянии творческого экстаза, он выплескивает свою душу…

– По-моему, я сейчас сам выплесну из тебя душу! – пригрозил я. – Ты готовил какой-нибудь текст? У тебя был сценарий? Ты хоть помнишь, на какую тему говорил?

– На какую тему? – пролепетал артист. – Это слишком грубо и прямолинейно – тема. Истинное творчество не способно жить в прокрустовом ложе схем и планов. Оно подобно вольной птице… Не надо! Не бей меня! Я же не виноват, что я такой… я так привык… у меня не получается по-другому, ибо моя жизнь – это сцена, а сцена – жизнь!

Я даже застонал от досады и, массируя грудь, пошел по комнате. Может, огреть его по голове табуретом, чтобы он вспомнил? Не похоже, что притворяется. Да и какой ему смысл притворяться? В его интересах найти преступника как можно скорее.

– Ну-ка, – сказал я, садясь поближе к артисту. – Давай входи в свой экстаз! Сосредоточься, соберись, поймай за хвост Мельпомену и – понеслось: тайны дедуктивного мышления, современный Эркюль Пуаро раскрывает секреты…

– Точно! – взмахнул длинным указательным пальцем артист. – Я говорил о тайнах дедуктивного мышления.

– И какими же тайнами ты ошеломил достопочтенную публику?

– Я говорил о том величайшем божьем даре, о той искре, которая зажгла в уме моего героя Кирилла Вацуры удивительные способности просчитывать ходы и распутывать сложнейшие комбинации злодеев! – взволнованно говорил артист, глядя сквозь меня. Вдохновение наполняло его, словно дирижабль гелием, и он поднялся с кресла. – Я говорил о вечной борьбе добра и зла, об этих двух взаимоисключающих стихиях, которые с допотопных времен определяют нравственные качества человека…

Он начал ходить по комнате, взмахивать руками; периодически останавливаясь, принимал задумчивую позу, склонял голову то в одну, то в другую сторону; то вдруг хватался за грудь, распрямлял плечи и устремлял взгляд в потолок, а потом резко, будто под рубашкой у него взрывался пиропатрон, выбрасывал руки вверх:

– …о-о-о, люди! Сосуды с мертвящим коктейлем! Как только ваши души выносят эту нескончаемую битву антагонизмов, которые сидят в вас? Как вас не разрывает от противоречий? Но смерть – разве она приносит облегчение? Разве на небесах ваши души не разрывают тьма и свет, как разрывают дефицитный товар две жадные женщины?

Я терпеливо слушал его минут пятнадцать. Когда артист выдержал классическую паузу Станиславского, я встал и похлопал его по спине, как сделал бы, если бы он подавился.

– Ты говорил со сцены то же самое? Слово в слово?

– Что ты! – снисходительно усмехнулся артист, мучительно трудно выходя из роли. – Разве я посмел бы чирикать попугаем, выдавая один и тот же текст? Только импровизация дает мне ощущение полной творческой свободы, бесконечного полета фантазии. Только импровизация наполняет жизнью все те образы, которые рождает мой скромный талант, вызывает к жизни те незримые флюиды…

– Все! Достаточно! – оборвал я его. – Не то сейчас от твоих флюидов мне дурно станет. Ты пойми, что стреляли в тебя…

– В тебя, – корректно поправил артист.

– Нет, в тебя! В тот раз стреляли в тебя! И потому, что говорил нечто непозволительное, нечто такое, что говорить было нельзя, чью-то тайну, табу, секрет! И только этой своей импровизацией ты накликал на себя беду!

Он задумался, и мне показалось, что я впервые за время нашего общения увидел его настоящее лицо, а не маску актера.

– Представь себе, – произнес он, обескураженный моим признанием, – что я не выдавал никаких секретов и тайн. И по той простой причине, что не знал их, не знаю и знать не желаю.

Я готов был согласиться с этим, и все же инцидент был! Был! Убийца автоматной очередью намеревался заткнуть Алексею рот.

– Покопайся в памяти, – настаивал я. – Дыма без огня не бывает.

– Может, все-таки причина не во мне, а в тебе? – осторожно предположил артист.

– Нет!! – крикнул я и хлопнул ладонью по столу с резной столешницей. – До меня убийца уже тысячу раз добрался бы! Делать ему больше нечего, как убивать меня прилюдно, на сцене! Я ни от кого не прячусь! Реклама моего агентства есть во всех приморских газетах! Мой домашний адрес знает любая собака! Если бы причина была в моей профессиональной деятельности, то я бы уже давно был на том свете! Но все началось с твоего выступления!

– Это утверждение все же вызывает у меня некоторые сомнения…